В.П. Корзун

ВОЗВЫШЕННОЕ И ЗЕМНОЕ: НАУЧНОЕ СООБЩЕСТВО СИБИРСКИХ ИСТОРИКОВ В ГОДЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

В поисках дефиниций

В годы войны существенно изменяется социальное, институциональное и культурное пространство науки. В предлагаемой читателю статье я намерена сосредоточиться на последнем и рассмотреть метаморфозы в культурном пространстве науки на примере сибирского сообщества историков.

При всей неопределенности термина культурное пространство науки, он мне представляется как интересный инструмент, позволяющий соединить культурологический и антропологический подходы к изучению науки. Выделим основные составляющие этого понятия: 1) продуцирование научного знания в исторически-сложившихся институциональных формах; 2) ценностное отношение власти и общества к науке и ученому; 3) повседневная, бытовая жизнь ученого или корпорации ученых в целом, включающая две стороны: одна из них не связана с творчеством и профессиональной деятельностью, и вторая – повседневность мира науки, неотделимая от бюрократических ритуалов и процедур публичной научной жизни.

Включение в структуру понятия «культурное пространство науки» повседневности ориентирует на ее антропологическое видение, на внимание к человеку науки, ее творцу. Мир научной повседневности может быть раскрыт через соотношение рутины и казуса. В данном случае мы опираемся на разработку этого подхода в рамках третьей Всероссийской летней школы «Провинциальная культура России: подходы и методы изучения истории повседневности» (Казань, 2002). «Явление, осмысленное как казусное для личности (праздник, болезнь, переезд, смерть, рождение и т.д.), как взрыв повседневности, представляют структурные части повседневности для социального “воображаемого” или пространственного сообщества»¹. Проблема выживания и функционирования человека науки в условиях войны – взрыва повседневности и культурного шока – влекла выполнение несвойственных ему как профессионалу функций. Т.е. мы можем говорить о складывании в этой ситуации новой повседневности – «повседневности экстрима».

«... Скоро советской науке и культуре будут представлены большие требования»

Наука, в том числе и гуманитарная, вносит большой вклад в Победу и потому получает признание со стороны власти, некоторыми авторами высказывается тезис о симбиозе, характерном для данного времени, элитарной науки и партийно-государственного аппарата. Сам по себе отмеченный процесс неоднозначен и противоречив, но он, безусловно, свидетельствовал о возросшем статусе науки и ученого, что изменяло сложившийся в предшествующие десятилетия научный менталитет. Ярким отражением этого является увеличение степени автономности научного сообщества, и вовсе не потому, что якобы власти было не до науки.

В отечественной гуманитаристике интересующего нас периода наблюдается существенные изменения и в самой структуре научной деятельности. Наряду с интенсивно происходящим процессом продуцирования, создания нового знания, как правило, в самых неблагоприятных условиях (М.К. Азадовский в блокадном Ленинграде 1941–1942 гг., Н.М. Никольский в партизанских отрядах Белоруссии – и такие примеры можно множить), важнейшее значение приобретает трансляция исторического знания. Речь идет о непосредственном воздействии на историческое сознание общества, об активном формировании исторической памяти: разрастается массив научной и научно-популярной продукции, существенно сокращается дистанция, разделяющая историческую науку и историческое сознание. Историк включается в текущую историю, становится проводником живой связи исторических событий с современностью, и, как указывает Д.С. Лихачев в предисловии к своей работе «Оборона древнерусских городов», написанной в блокадном Ленинграде, прошлое задает масштаб настоящему: «рассказы летописи как бы определяли для нас масштаб ленинградских событий»².

Более того, в периоды военных потрясений актуализируются вопросы национальной идентичности, и историк берет на себя функции репрезентатора идентичности. В такой роли историк и чрезвычайно необходим и в тоже время неудобен для власти, так как он является знатоком и хранителем различных версий исторических событий. Такие периоды чрезвычайно интересны в плане интеллектуальной, культурной истории. Речь идет о взаимодействии исторической памяти, воскрешаемой властью после времени национального нигилизма, и сознательной профессиональной деятельности историка – проблеме чрезвычайно актуализировавшейся в настоящее время в современной мировой историографии. Показателем такого интереса является активизация в ряде западных стран так называемой «публичной истории», призванной распространять стандарты профессии историка в кругу непрофессионалов. Указанные процессы проявляются как в масштабе отечественной исторической науки в целом, так и в масштабах региональных научных сообществ, тех или иных культурных гнезд, невидимых колледжей; проявляются они, разумеется, и на личностном уровне, сугубо личной и культурной соотнесенности ученого и житейского мира. Выявление общего, группового и индивидуального в сложном процессе трансформации продуцирования исторического знания представляется интересной, но в тоже время чрезвычайно сложной исторической проблемой, которую мы рассматриваем в данной статье в ракурсе изменения культурного пространства науки. Причем в фокусе нашего внимания – преимущественно иркутское научное сообщества гуманитариев, что впрочем, не исключает обращения и к иным примерам.

В период Великой Отечественной войны научное сообщество региональных историков и гуманитариев в широком смысле этого слова существенно пополняется учеными из центра, что изменяло интеллектуальный ландшафт сибирских городов. Эвакуация явилась одним из главных факторов количественных и качественных изменений в составе научных кадров Сибири. Так по подсчетам Т.Н. Осташко во время первой волны эвакуации вузы Томска пополнил 51 профессор и доцент, в том числе в ТГУ попали 11 профессоров и 3 доцента³. Временное пребывание в Сибири ученых высокой квалификации объективно способствовало укреплению местного научного сообщества, что было особенно важным в условиях разреженности интеллектуального пространства. К сожалению, в имеющихся в литературе статистических данных не представлены специально ученые гуманитарии, отсутствует, на сегодняшний день, сколько-нибудь ясная картина о корпусе ученых-историков, оказавшихся в годы война в Сибири. На данном этапе исследования мы вынуждены руководствоваться фрагментарными данными на сей счет. Как известно в Сибири оказались такие видные ученые-гуманитарии как А.И. Неусыхин, Ф.А. Хейфец (Томский университет), А.И. Казаченко, Н.В. Горбань (Омский пединститут). Иркутский университет пополняется историком, востоковедом и славистом И.И. Белякевичем, филологом и историком античности С.Я Лурье, выдающимся литературоведом и фольклористом М.К. Азадовским, специалистом по истории античной литературы М.С. Альтманом, философом, историком педагогики М.В. Одинцовым (арестованным и отбывшим срок с 1938 г. по 1943 г. в лагере в Чкаловской области). Происходит сближение провинциальной и столичной науки на личном уровне, формируется сеть содержательно-личностных контактов, актуализируется диалог различных культурных пространств, то, что Д. Коллинз называет «сетевой близостью». Представляет интерес в этом плане фрагмент из переписки двух известных филологов и фольклористов, теснейшим образом связанных с Иркутском, П.Я. Черных и Г.С. Виноградова: «По радио недавно (дважды!) передавали о конференции по изучению русского и бурятского (!) языка в Иркутске и о том, что она “объединила работу Иркутского и Куйбышевского (!) пединститутов”. Вероятно это Марк [Азадовский – В.К.] старается. Его стиль. Его кинематограф»⁴.

Итак, одно из основных составляющих культурное пространство науки – продуцирование научного знания в исторически-сложившихся институциональных формах. В этой деятельности наблюдаются существенные изменения, которые просматриваются в проблематике исследований, в жанре исследований и, что является знаковым для этого времени, – в способах интенсивности и трансляции исторического знания. Деятельность представителей научного сообщества в годы войны разнопланова. Первый план – эмпирически зримый, связан с выполнением социального заказа – актуализацией героического прошлого русской истории. Наряду с традиционными, ставшими уже классическими для советской историографии темами – «Археологические исследования г. Иркутска и его окрестностей», «Общественно-политические взгляды Н.М. Ядринцева», «Философские взгляды Д. Бонзарова», «Крестьянство Восточной Сибири в первой русской революции», «1905 год в Восточной Сибири», большое внимание уделяется проблемам дипломатии – Грибоедов как дипломат (С.В. Шостакович), войнам (С.В. Шостакович, М.А. Гудошников), внешней политики (А.Ф. Остальцева). Планово-академическое соединяется с патриотическим. В годы войны Ф.А. Кудрявцев защищает докторскую диссертацию «История бурят-монгольского народа от XVIIв. до 60-х гг. XIXв.», Г.Т. Хоптаев издает «Краткий очерк бурят-монгольского народа». К вышеназванным авторам добавим вышедшее еще до войны «прекрасное», по оценке С. Бахрушина исследование А.П. Окладникова и статьи С.А. Токарева, отличающиеся «свежестью и обилием материала, углубленными методами разработки и умелым сочетанием исторического исследования с исследованием этнографическим»⁵. Эти работы вписываются в общее русло в изучение народов СССР и продолжают традицию, начатую еще перед войной, но в годы войны изменяется мотивация обращения к данной проблематике: «Народы, которые в дореволюционной научной литературе трактовались, как лишенные исторического прошлого в настоящее время являются активными участниками строительства своей социалистической родины, бок о бок с великим русским народом проливают кровь на полях сражения, защищая свою родину от хищной агрессии фашистских варваров, вносят свой вклад в советскую науку»⁶. В прямой связи с вызовом времени происходят и некоторые организационные изменения очевидные и в судьбе региональных научных центров, так в Иркутском университете именно в годы войны были организованы кафедры славяноведения и монголоведения.

В годы войны расширяется круг потребителей исторического знания, что порождает взлет научно-популярной литературы, всячески стимулируемый властью. Весьма показателен факт включения сибирских историков в так называемый «проект» власти «Наши великие предки», который представлял фактически развернутую цитату из вождя – И.В. Сталина, его знаменитого выступления во время парада на Красной площади 7 ноября 1941 г.: «Пусть вдохновляет нас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова». Речь идет о брошюре «Наши великие предки» А. Высоцкого и Г. Павлова, которая вышла в Новосибирске в 1942 г., и в которой в популярной форме дана характеристика, названных Сталиным исторических деятелей. Ее тираж составил 20 000 экземпляров. В популярных работах В. Стрельского героическое освоение Сибири как бы продолжается в героике Великой Отечественной войны⁷. Эта же мысль выражена в брошюре Ф. Кудрявцева и В. Дулова, в которой героизм воинов сибиряков объясняется «великим наследством», особенным сибирским характером, исторически сформировавшимся процессе освоения Сибири. Особый сибирский характер, согласно авторской точке зрения, проявился в судьбоносных воинах, которые вела Россия – в великой Северной войне, Отечественной войне 1812 г. и, наконец, в Великой Отечественной войне⁸.

В качестве каналов трансляции исторических знаний используются научные общества. При историко-филологическом факультете Иркутского госуниверситета в рамках общества истории, литературы и этнографии в 1942 г. были заслушаны такие доклады как «Задачи общественных наук в дни Отечественной войны» (Н. Шевцов), «Идеология прусского милитаризма» (М. Гудошников), «Партизанская борьба и международное право» (С. Шостакович). И в качестве особой формы организации исторической памяти выступают юбилеи. В связи с 25-летием Великой Октябрьской социалистической революции на университетской сессии были представлены научные доклады «Октябрьская революция в Сибири» (Ф. Кудрявцев), «К 25-летию Октябрьской революции» (М. Азадовский). С.Я. Лурье выступил с докладом, посвященным критике фашистских теорий античной истории. В 1943 г. достаточно широко, по меркам военного времени, празднуется 25-летие Иркутского университета. С точки зрения М. Азадовского это событие необходимо использовать «для пропаганды культурных ценностей, которые пытаются громить фашистские орды»9.

Государственное, национально-патриотическое по условиям момента соединяется с ценностями советской эпохи. Советские праздники встраиваются в один ряд с дореволюционными. Большая часть докладов, лекций, статей посвящается Марксу, Энгельсу, Ленину. При чрезвычайно разнообразии тем подход к марксизму в анализируемом массиве литературы характеризуется селективной избирательностью. В сибирской литературе, как и в центральной, преобладают темы, связанные с патриотизмом, с внешней политикой, особенностью германской угрозы. Весьма показательны темы выступлений иркутских историков: «Ленин – великий патриот», «Ленин о германском империализме», «Ленин о национально-освободительном движении в Турции». Лекторская работа по пропаганде исторических знаний занимает огромное место в профессиональной деятельности историков – лекции читаются на заводах, в госпиталях, в школах, в высших учебных заведениях. Историки Иркутска организовали также цикл радиопередач (М. Гудошников, Н. Кузнецов, В. Агалаков). Лекция рассматривается как своеобразное оружие историка-профессионала, она входит в кровь и плоть профессии, лекции читают как корифеи историографии, так и «рядовые» историки. Об изнурительном ритме лекторской работы свидетельствуют воспоминания многих отечественных историков, так А.М. Панкратова в марте 1942 г. сообщала своему корреспонденту: «За этот месяц я сделала не менее 30 докладов, бывали дни, когда по два-три доклада. Я выезжала в связи с годовщиной Кр[асной] Ар[мии], на фронт, в армию, в полевые госпитали. в связи с 8 марта сделала 10 докладов, в том числе один доклад вне Москвы и один по радио»¹⁰. Популяризация исторического наследия, выход историка на необычайно широкую аудиторию свидетельствует об увеличении поля интеллектуального внимания – очень важного параметра развития научного сообщества. В этой ситуации историческая наука, безусловно, содержательно обогащается. Хотя мы не исключаем негативного воздействия настроений, порожденных войной, на трактовку ряда вопросов, особенно связанных с военной средневековой историей.

Второй план – скрытый и трудно улавливаемый. К нему мы можем отнести «неполное» соответствие рефлексии историка социальному заказу. Имеющийся в нашем распоряжении материал позволяет нам в первом приближении выделить несколько вариантов такой рефлексии. Первый связан с именем иркутского историка М.А. Гудошникова. В его размышлениях конспективного характера на тему: «Чему нас учит история СССР» акцентируется внимание на особой исторической роли русского народа, особенностях русского национального характера. Гудошников в контексте своих рассуждений, безусловно, положительно характеризует многие реалии и достижения советской эпохи (такие как русская революция «самая бескорыстная в мире» по Томасу Ману, «самая передовая партия», героизм периода «второй отечественной войны)». Однако эта «положительность», как отмечает Д.М. Колеватов, выводится им из особенностей русского национального характера, историческая миссия России – борьба с претендентами на мировое господство, неизменной национальной идентичности, при таком подходе «скрадывался» перелом 1917 г. и классовый подход к истории. Перед нами вариант «неполного соответствия» официальной идеологии, которая была не столь последовательна в эволюции к государственно-национальному. Таким образом, на поставленный вопрос «Чему учит история СССР?» Гудошников, по сути, отвечает: «Величию русского народа и его особой роли в истории»¹¹. Заметим, что споры о соотношении национально-патриотического и ортодоксально-марксистского характерны для данного времени и нашли свое отражение в Совещании историков в ЦК ВКП(б) в 1944 г.

Второй вариант представлен взглядами С.Я. Лурье. Он характеризуется неприятием поворота к государственному патриотизму, который напоминал ему реалии царской России с идеализацией героев прошлого, ксенофобией, сочетавшимися к тому же с худшими реалиями настоящего – идеологическим диктатом, идеей великого возмездия немцам. Трактовка Лурье вопроса о корнях фашизма привела к конфликту в иркутском научном сообществе, о чем он глухо упоминает в своем автонекрологе. Косвенные свидетельства об этом конфликте содержатся в поздних антикосмополитических выступлениях его бывших коллег по Иркутскому университету¹².

Коренной перелом в войне, предчувствие скорой победы, взлет чувства патриотизма были теми факторами, которые способствовали рефлексии научного сообщества по проблемам соотношения национального и интернационального в науке. С 1944 г. в научной среде все отчетливее оформляется мысль об особой роли советской науки в мировой науке. Данный тезис пропагандируется как сверху (показательным в этом плане является обсуждаемый в Секретариате ЦК вопрос о необходимости учреждения особых орденов за научную работу в честь «корифеев» русской науки, таких как орден Ломоносова, орден Менделеева и орден Пирогова)¹³, так и в недрах самого научного сообщества. Процессы эти были неоднозначными. Одним из главнейших последствий войны в советской научной политике стало восстановление международных связей, разрушение изоляции и для многих ученых, особенно представителей дореволюционной генерации, становится очевидным тезис о единой мировой науке. Большая часть представителей генерации «красной профессуры» не приемлет такого поворота и настаивает на тезисе об исключительности советской науки. Научная каждодневная жизнь этого периода отличается нарастающей интенсивностью научных конференций («А у нас конференции, конференции» – любопытный штрих научной атмосферы 1944 г., содержащийся в письме П.Я. Черных)¹⁴. В этом же году проходит конференция в МГУ, посвященная мировой роли русской науки. Аналогичные конференции затем проходят в многочисленных научных центрах. В 1945 г. состоялась конференция в Иркутском университете под названием «Место советской науки в общей системе мировой науки»¹⁵. Предчувствие изменений в науке прочитываются и в протоколах собраний первичных партийных организаций вузов. Так обращение к протоколу первичной партийной организации историко-филологического факультета Иркутского университета позволяет нам уловить это настроение. Конструируя моральный облик советского студента, выступающие обращают внимание на то, что он должен быть, во-первых, человеком сталинской эпохи, во-вторых, носителем советской культуры и, в-третьих, продолжателем традиций советской науки. Это последнее замечание, прозвучавшее из уст проректора Кожова, представляется весьма симптоматичным, он говорил: «нужно быть честным советским человеком, любить свою родину, ненавидеть врага. Я хочу обратить внимание на то, что скоро советской науке и культуре будут представлены большие требования»¹⁶. Культурное пространство науки изменялось, хотя как покажет дальнейшая история эти «большие требования» предстанут в печально знаменитой борьбе с космополитизмом и вновь приведут к изоляции советскую историческую науку.

«Раз – картошка, два - картошка...»

Возвышенное и земное в экстремальной ситуации войны тесно переплеталось в жизни человека науки, как и, собственно, в жизни любого человека. «Главной житейской проблемой для всех, – как позже напишет в своих воспоминаниях Ю.А. Поляков, – было питание»¹⁷. Преподаватели вузов получали ежемесячный паек. Е.В. Гутнова, защитившая в Томске в 1942 г. кандидатскую диссертацию, отмечала, что это принесло ей ежемесячный паек – «в нем давали масло, сахар, муку, столь необходимые Лешеньке (сыну Гутновой – В.К.) и маме... зарплата моя, составлявшая половину ассистентской ставки была 400 рублей ... это все утекало на невероятно дорогой рынок»¹⁸. По воспоминаниям Гутновой картошка стоила 300 руб. ведро, полкило масла 250 руб., литр молока – 5 руб., а мясо – уж не помню сколько, только не по нашему карману... бутылка водки стоила 500 руб., столько же, сколько кубометр дров¹⁹. И, тем не менее, в реалиях эвакуационных будней были и праздничные столы. Ритуал защиты диссертации предполагал «вспрыснуть магистранта», Гутнова описывает скромный праздник по поводу своей защиты: бутылка водки на всех, вареная картошка с маслом и селедкой, дрожжевой паштет... и даже пирожки с капустой, испеченные в нашей печке. «По тем временам, однако, это выглядело неплохо – свет горел, в комнате было тепло. Все веселились, поздравляли меня, вспоминали подробности моего диспута и, конечно, пили за благополучный исход Сталинградской битвы...»²⁰.

Аналогично выглядит описание студенческого праздничного стола в тыловом Свердловске, хотя конечно, отметим, более скромное меню: «Ах, горячая картошечка! Ах, селедка и откуда-то взявшийся беленький лучок. Ах, светлое янтарное подсолнечное масло! Ах, благословенная обжигающая родная сорокоградусная! Ах, новый год! Ах, перевыполнение плана для фронта!»²¹.

Решение этого главного вопроса, вопроса пропитания толкало ученых не только торговать на барахолке (Гутнова, к примеру, к концу своего пребывания в Томске продала все свои вещи, осталось только одно платье, но, конечно, и теплые вещи), но и возделывать огород. Причем этим занимались повсеместно как в Москве, так и в глубокой провинции. Стратегии приспособления к экстремальным условиям в данном случае вырабатывались исходя из культурной памяти предшествующих десятилетий бурного начала века. В этих стратегиях вряд ли возможно увидеть нечто специфическое, связанное с миром науки, скорее можно заметить опыт советского образа жизни. Академик Е.О. Патон вспоминал, что «в холодное дождливое лето 1942 г. немногие свободные вечера я проводил на огороде..., огороды были у всех сотрудников института, и осенью я вышел победителем в соцсоревновании за лучший урожай»²². Даже в семье А. М. Панкратовой огородничество - дополнительный способ выживания: «Ал[ександр] Ив[анович] работает на нашем огороде, и уже привозит оттуда кое-какие овощи (были редис, репа, редька, лук, но его у нас кто-то выкопал). Надеемся, что скоро будет молодой картофель»²³. Упоминаемый нами ранее П.Я. Черных с доброй иронией сообщает Г.С. Виноградову о «мичуринских успехах» своей супруги, которая «поглощена огородным хозяйством... Думаю, что если бы она была естественница, из нее вышел какой-нибудь новый Мичурин. Возможно, впрочем, что некоторые ее огородные эксперименты не будут доведены до конца, будучи съедены разными прохожими»²⁴.

«Огородные вопросы» становятся постоянной темой общих партийных собраний в Иркутском университете. Каждый сотрудник Иркутского университета должен был иметь индивидуальный огород, причем земля выделенная для возделывания огородов требовала огромных затрат – нужно было выкорчевать 21 га кустарника. Согласно постановлению партсобрания каждый факультет должен был отработать по 4 дня на выкорчевке. Катастрофически не хватало семян и рассады для индивидуальных огородов. Исторический факультет обвинялся в том, что он вовсе не заготовил семян картофеля²⁵.

Деканом исторического факультета в это время был С.Я. Лурье, который должен был заниматься не только научно-преподавательской деятельностью (а ему приходилось читать в 1941/1942 учебном году целый ряд серьезных лекционных курсов: история первобытного общества и Древнего Востока; история Греции и Рима; история рабского движения; история античного мира)²⁶, но и организацией заготовки семян картофеля. Как результат – порицание Лурье на очередном партийном собрании, хотя нужно отдать должное – коллеги понимают, что это «крупный ученый и ему нужно помогать в организаторской работе»²⁷.

А вот как возделывала свой allod Е.В. Гутнова: «В Комитете по делам искусств выделили сотку земли для посадки картофеля и я сама вскопала ее и посадила мелкий семенной картофель, чтобы иметь какое-то подспорье на зиму, на огород надо было ходить каждую неделю: то копать, то сажать, то окучивать, то полоть... Со своего поля... осенью 1942 г. собрала 1,5 мешка мелкой-премелкой картошки: то ли семена оказались плохие, то ли ухаживала плохо»²⁸.

Несмотря на то, что во время войны СНК принимает решение о повышении зарплаты научным работникам, реальная экономическая ситуация оставалась очень тяжелой. На примере иркутского университета мы видим, что ученым часто отказывают в Тогротделе в ордерах на одежду, а система ОРСа в университете создается только в конце 1943 г. И сразу же эта система вызывает критику, в частности, на одном из партийных собраний в декабре 1944 г. речь шла об исчезновении «непонятно куда 11 тонн картофеля», говорилось о жульничестве и в магазине ОРСа, и в подсобном хозяйстве. Атмосферу недовольства и определенной конфронтации внутри научно – педагогического сообщества передает выступление на партийном собрании Низивой В.Т.: «зажимают промтоварные карточки. В кладовой проквасили кадку помидор, кадку позабыли посолить, в отношении хлеботорговли так же необходимо навести порядок... В магазине ОРСа нужно установить порядок выдачи продуктов научным работникам – создать им соответствующие условия. Установить для отоваривания отдельное время. Никуда не годится тот факт, что более обеспеченным профессорам выдали из ОРСа картофель, а семьям военных не дали – нужно это положение немедленно выправить... Нужно вскрыть осиное гнездо, творящее различные безобразия»²⁹.

Этот пронизывающий насквозь быт, работа в плохо отапливаемых, а иногда и в неотапливаемых вовсе аудиториях, при невероятно высокой нагрузке требовала чрезмерного напряжения сил. «С марта месяца хвораю: упал на лекции в обморок, лежал в клинике и все прочее. Говорят, что переутомился. А переутомился потому что... ну все понятно» – сообщает своему другу и коллеге М.К. Азадовский в июле 1944 года³⁰.

И тем не менее в условиях экстремальной повседневности обостряется стремление «длить» науку. Культурное пространство науки изменяется так же под воздействием эмоциональной энергии ее отдельных представителей. Причем побудительными мотивами творческой активности в такие периоды может выступать стремление вырваться из удушающей житейской повседневности («что бы уйти от тоски этих дней, я старалась занять их до отказа» – такова мотивация завершить диссертацию у Гутновой). Но, пожалуй, более значимый мотив, имеющий универсальный характер, определил в другое кризисное время И.М. Гревс: «В эпоху кризисов великих культур особенно остро пробуждается сознание содержащихся в них духовных ценностей, особенно ярко поднимается чувство любви к ним и вместе с тем желание и жажда их хранить и защищать»³¹.

Примечания

¹ От редакции // Повседневность российской провинции: история, язык и пространство. – Казань, 2002. – С. 5.

² Лихачев Д.С. Послесловие к брошюре 1942 года // Лихачев Д.С. Прошлое – будущему. Статьи и очерки. – Л.: Наука, 1988. – С. 388.

³ Осташко Т.Н. Научные кадры Сибири в годы Великой отечественной войны // Кадры науки советской Сибири: проблемы истории. – Новосибирск: Наука, 1991. – С. 140.

⁴ Акулич А.О. Письма сибирских ученых периода великой отечественной войны (по материалам архива Г.С. Виноградова) // Краеведческие записки. – Иркутск, 2003. – Вып. 10. – С. 95.

⁵ Бахрушин С. Рецензия Хаптаев П. Краткий очерк бурят-монгольского народа. Улан-Удэ, 1942 // Исторический журнал. – 1943. – № 8–9. – С. 99–100.

⁶ Там же. – С. 100.

⁷ Стрельский В. Отечественная война 1812 года и Сибирь // Исторический журнал. – 1942. – № 3–4; . Кудрявцев Ф.А., Дулов В.И. Боевые традиции сибиряков. – Иркутск, 1942.

⁸ Кудрявцев Ф., Дулов В. Великое наследие. – Иркутск, 1942.

⁹ ГАИО. Ф. Р–71. Оп. 1. Д. 434. Л. 7.

¹⁰ А.М. Панкратова – Е.И. Веденеевой // Историк и время. 20–50-е годы XX века. А.М. Панкратова. – М., 2000. – С. 290–291.

¹¹ Колеватов Д.М. Великая Отечественная война и поиски национальной идентичности (размышления провинциального историка) // Интеллигенция России и Запада в XX–XXI вв.: выбор и реализация путей общественного развития: Материалы науч. конференции, 28–30 мая 2004. – Екатеринбург, 2004. – С. 284–285.

¹² ЦДНИИО. Ф. 127. Оп. 45. Д. 29. Л. 135; Ф. 132. Оп. 1. Д. 54.

¹³ Наука и кризисы: историко-сравнительные очерки. – Спб, 2003. – С. 796.

¹⁴ Акулич А.О. Указ. соч. – С. 95.

¹⁵ ЦДНИИО. Ф. 132. Оп. 1. Д. 51. Л. 2.

¹⁶ Там же. – Л. 7 об.

¹⁷ Поляков Ю.А. Московский государственный университет в Свердловске (1942–1943 гг.) // Отечественная история. – 2005. – № 2. – С. 56.

¹⁸ Гутнова Е.В. Пережитое. – М., 2001. – С. 222.

¹⁹ Там же. – С. 216

²⁰ Там же.

²¹ Поляков Ю.А. Указ. соч. – С. 59.

²² Патон Е.О. Воспоминания. – Киев, 1955. – С. 250.

²³ А.М. Панкратова – Е.И. Веденеевой // Историк и время... – С. 298.

²⁴ Акулич А.О. Указ. соч. – С.95.

²⁵ ЦДНИИО. Ф. 132. Оп. 1. Д. 48. Л. 17.

²⁶ АИРГУ. Ф. 71. Оп. 1. Д. 17. Л. 113.

²⁷ Там же. Д. 46. Л. 34 об.

²⁸ Гутнова Е.В. Указ. соч. – С. 225.

²⁹ ЦДНИИО. Ф. 132. Оп. 1. Д. 49. Л. 35 об.–36.

³⁰ М.К. Азадовский – Г.В. Виноградову// Краеведческие записки. – Иркутск, 2003. – С. 103.

³¹ Гревс И.М. Предисловие к книге Н.П. Анцифирова «Душа Петербурга»// Анциферов Н.П. Непостижимый город. – Л., 1991. – С. 25.

Вернуться к содержанию >>>