Культурное наследие Сибири Электронное
научное
издание
Карта сайта
Поиск по сайту

О журнале | Номера журнала | Правила оформления статей




В.Л. Соскин

МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ИЗУЧЕНИЯ СОВЕТСКОЙ КУЛЬТУРЫ*



Одной из значимых примет наметившихся перемен, связанных с поворотом в сторону более углубленного чтения нашего советского прошлого, явился, в частности, повышенный интерес к анализу так называемой повседневности, жизни и быта отдельной личности, то есть к тому, что обозначается понятием «антропологического подхода». Характерно, что его провозвестниками и пропагандистами стали представители нового поколения историков, что само по себе предопределяет во многом будущее отечественной советологии1.

Очевидно, что в подобном смещении интересов свою роль сыграло влияние тех историков, которые оказались более «продвинутыми» благодаря, в частности, постоянному взаимодействию с зарубежными научными школами. К таковым, например, можно отнести специалистов по истории зарубежного средневековья. Один из лидеров отечественной медиевистики А.Я. Гуревич, который и раньше много писал о положительном опыте своих западных коллег, не так давно выступил с яркой статьей2, имеющей целью подвигнуть историков всех направлений к более «плотному» знакомству с конкретными историческими типами рядовых людей. Следует преодолеть положение, – пишет Гуревич, – когда «масса общества, безымянные участники исторического процесса продолжали быть безликим фоном...». Надо изучать эти безымянные группы, то есть соединить историю, изучаемую «сверху», с историей, изучаемой «снизу»3.

Помимо причин, заключенных в природе самой науки и характеризуемых как естественное движение от простого к сложному, от лежащего на поверхности к скрытому в глубине, здесь, как представляется, сказались особенности самого общественного развития, Имеется в виду тот факт, что это развитие не было однолинейным и очевидно прогрессивным. Вал демократизации, порожденный так называемой «перестройкой», вызвал поначалу эйфорию, надежды на скорое торжество полноценной и всеобъемлющей демократии. Упоение скорым будущим придавало критике прошлого подчас огульно критический характер. Многим в тот момент казалось, что исторические тонкости, нюансы и прочие «мелочи» просто не имеют значения перед лицом главного и всепоглощающего вывода о тоталитарности советского режима, представлявшегося к тому же некоей абсолютной однородностью. Из того, что этому режиму нет нравственного оправдания в глазах демократически мыслящего человечества, следовало, что изучать его историю в деталях нет будто бы особого смысла. Такой подход, кстати, проявил себя достаточно заметно в общественном сознании западного мира, потерявшего былой интерес к России и, соответственно, к ее истории. Имеются в виду не профессиональные историки-советологи, о которых речь пойдет ниже, а широкие слои населения, черпающие информацию из так называемых «mass media».

Однако жизнь оказалась намного сложнее заранее вычерченной схемы. События последних 5–7 лет обнаружили глубокие качественные изъяны в российском обществе, многие из которых имеют исторические корни. Эти изъяны поставили под вопрос судьбу многих начинаний, имевших целью коренное преобразование страны по образцам современной цивилизации. Причины и суть обнаружившихся изъянов – тема особая. Здесь достаточно констатации, что сегодня общество находится в кризисном состоянии. Случившееся можно считать следствием не только чрезвычайной сложности самой задачи смены типов исторического развития, но и неумения эту задачу решить. Соответствующее мироощущение стало типичным для массового сознания. На смену эйфории пришло, наряду с разочарованием, ощущение малопонятности всего происходящего. Элементарные объяснения перестают удовлетворять, они сменяются ожиданием иных, более убедительных ответов. Такова в общих чертах ситуация, которая проецируется на историографию советского общества.

Историки не могли не реагировать на происходящее. И одной из специфических форм их реакции является стремление более серьезно, основательно разобраться в советском прошлом, выяснить степень и особенности тоталитарных деформаций в различных областях жизнедеятельности, в разных регионах и социальных группах в разные периоды времени. Только при такой глубокой «перекопке» исторической почвы, где историкам принадлежит лишь часть «обрабатываемого» пространства, станет возможным придать общему процессу реформирования общества устойчиво созидательный характер, вывести его из болота эмпирических поисков на дорогу научно выверенного знания.

Стремление к углубленному анализу жизненных ситуаций, похоже, имеет и оборотную сторону. Если одни, например М.М. Горинов, подчеркивают сугубо положительную сторону отхода от «тоталитарной абстракции», связанного с отказом от «терминологических дискуссий» (так характеризуется спор между «тоталитаристами» и «ревизионистами», о котором будет сказано ниже) и переключением на изучение реального исторического процесса4, то другие видят в этом нечто не столь высоконаучное и высоконравственное. Так, С.А. Павлюченков в той же книге, которую можно было бы назвать манифестом «антропологического» подхода, характеризует происходящее иначе. Он считает, что отечественным историкам свойствен «своеобразный синдром, ... который заключается в принципиальном нежелании прикасаться к вопросам теории». Наблюдается, – пишет он далее, – «откровенный и бессознательный уход историков от общетеоретических и идеологических вопросов...». Одна из причин этого состоит в «понятном нежелании вставать под хоругви или косвенно играть на руку современным политическим течениям». Поэтому-то, делает вывод Павлюченков, внимание переключается на углубление и детализацию известных аспектов, расширение фактологической базы. Вся соль объяснений Павлюченкова заключается в выводе: «... Это своеобразное «схимничество» приносит плоды»5. Тут, как говорится, ни прибавить и ни убавить. Правда, такая концовка входит в противоречие с ранее сделанным им замечанием насчет «бессознательного» ухода историков от политики и идеологии. Ну да это можно отнести на счет деликатности автора.

Специфика статьи определяет выделение приоритетных методологических проблем. Было бы неправильно пытаться рассматривать весь сложный историографический комплекс. Поэтому ограничусь некоторыми заметками, имеющими целью обратить внимание на отдельные актуальные аспекты современного историографического процесса. На чем хотелось бы сосредоточить внимание? Представляется, что в таком развитии исторического знания есть скрытая ущербность. Она состоит, в частности, в том, что, независимо от воли тех исследователей, которые настойчиво призывают к изучению человека во всех его проявлениях, реально существует опасность за «деревьями не увидеть леса». Такое опасение не противоречит высказанному выше общему одобрению нового для отечественной советологии «антропологического подхода». Очевидно, что любые новации такого типа позволяют расширить видение исторической, действительности. Они важны сами по себе, поскольку «оживляют» историю, материализуют ее и делают достоверной. Еще более важной представляется внешне менее заметная роль таких исследований, состоящая в том, что они формируют обоснованное представление о сущностных чертах исторической действительности.

Будучи сторонником концептуальной истории я, вместе с тем, считаю, что высшей ступенью исторического познания является определение тех параметров, которые характеризуют тип изучаемого объекта, будь то государство, социальная группа, духовность или в конечном счете человеческая личность. Определяя тип, историк рассматривает изучаемый объект в соотношении со средой, другими странами, историческими цивилизациями, окружающим миром в целом. В этом случае анализ достигает зрелости, а его выводы становятся исторически значимыми. Поскольку человечеству еще очень далеко до преодоления социальной разнородности, социальная атрибуция остается важнейшей синтезирующей характеристикой, по отношению к которой любые другие характеристики выступают как частные. В этом, собственно, и состоит смысл социальной истории, которой мы все так или иначе занимаемся.

Сказанным не перечеркивается изучение многочисленных деталей, из которых складывается жизнь каждого человека. Знать их, повторяю, интересно и полезно; без них история, как это и было в СССР, походит более на схему, нежели на живую реальность. В то же время рассмотрение этих элементов в качестве независимых сущностей, вне привязки к господствующей в данном обществе исторической доминанте, которая определяет тип явления, способно потенциально снизить значимость проводимых в таком ракурсе исследований. Иначе говоря, подлинное значение исторической действительности может быть раскрыто лишь в том случае, если исследование имеет концептуальное обеспечение, если оно «встроено» в более широкий исторический контекст, имеющий целью социально-культурную типизацию.

Такая постановка вопроса может породить мнение, что речь идет о заданности, которая делает выводы априорными. Но это не так. Историк приступает к изучению того или иного сюжета, имея на «вооружении» концепцию. С ее помощью он строит гипотезу, которая затем проверяется в процессе конкретного анализа – подтверждается или отвергается. Возможно, что в процессе исследования под вопросом окажется сама исходная концепция – в таком случае ее сменяет другая. В противном случае историк может остаться вовсе без «путеводителя», что, в свою очередь, грозит превратить путешествие в мир неизвестного в беспредметное блуждание. Сказанное достаточно элементарно. Но если об этом приходится говорить, то лишь потому, что пропаганда упомянутых выше понятий «деполитизация» и «деидеологизация», на мой взгляд, так качнули маятник в противоположную сторону, что возникла опасность вовсе сломать исторические «часы». Их же надо не ломать, а регулировать, для чего нужно знать устройство «механизма».

Предвижу возможные упреки в социологизаторстве, в подчинении науки политике и т.д. Такие упреки были бы безосновательны. Чтобы более предметно представить, как и в чем я вижу опасность вне концептуального (так можно было бы обозначить изучение действительности без учета роли социально-политической доминанты) подхода, приведу хорошо известные примеры. Один из них связан с СССР, другой – с нацистской Германией.

И в том и в другом случае режимы, существовавшие в обоих государствах, характеризуются как тоталитарные. Среди последних работ, где обосновывается такой вывод, следует выделить книгу Ричарда Пайпса, в которой, в частности, особая глава («Коммунизм, фашизм и национал-социализм») посвящена сопоставлению и взаимовлиянию названных режимов. Аргументация автора в отношении их принципиального тождества мне представляется убедительной6.

Пайпс, как и многие другие авторы, концентрируя внимание на политических и идеологических аспектах развития этих режимов, делает вывод о типе подобных государств как тоталитарных. Но очевидно, что обыденная жизнь в этих странах, находясь под прессом политики и идеологии, не определялась ими на сто процентов. Продолжалась – и это естественно – жизнь в тех формах, которые были унаследованы от прошлого, которые определялись биологической природой человека, потребностями производства и многими другими внеполитическими факторами. Тоталитарность вопреки точному смыслу самого термина нигде и никогда не была абсолютной.

Более того, по удельному весу (по времени) все, что можно характеризовать понятием «обыденная жизнь», было намного больше того, что, собственно, относилось к сфере политики и идеологии. Именно благодаря такой пропорции немало людей считали (и считают), что никакого тоталитаризма вообще не было; жизнь продолжалась, вбирая в себя новые элементы, возникавшие естественно в производстве, культуре, быту. Что же касается соотношения между обыденной жизнью и жизнью общественной, которая и была основным средоточием политизации и идеологизации, то в воспоминаниях об этом времени можно встретить мнение о том, что целенаправленная партийно-государственная политика, реализуемая в идеологических формах, вообще проникала лишь в верхние слои «народной почвы», которая таким образом сохраняла свою традиционную структуру и содержание. Здесь я имею в виду воспоминания советских граждан о своей стране, хотя наверняка то же самое можно найти в немецких мемуарах.

Тем не менее, на вопрос о типе государства и господствующего жизненного уклада в приложении к нацистской Германии любой демократически мыслящий историк в нашей стране и за рубежом ответит убежденно: это был тоталитаризм. В сознании российских граждан таким образом проявляет себя еще и рефлекс Отечественной войны, когда Германия выступала в роли жестокого врага всех народов СССР. И даже многие не принадлежащие к демократическому лагерю согласятся с этим.

В отношении СССР, полагаю, есть все основания иметь такое же в целом представление. Однако в общественном сознании существуют значительные расхождения. Одно дело признать тоталитаристским гитлеровский режим, другое – характеризовать так собственную страну, победившую к тому же в смертельной схватке этот режим. Потому, в частности, у нас до сих пор отождествление большевизма и нацизма проводится редко и осторожно. В современной России имеется немало людей, в том числе и среди обществоведов, которые, придерживаясь, как они считают, патриотических взглядов, отвергают подобную характеристику, что как раз и подтверждает высказанное выше мнение о том, что так называемая «политизация» не исчезла, а лишь приобрела иное направление. Вот тут-то и наступает момент, к которому я веду свою мысль.

Одним из аргументов против отождествления советского режима с тоталитаризмом являются либо факты положительного свойства, взятые из сферы материального производства и духовной жизни, либо ссылки на все ту же обыденную жизнь. Как в любой стране и в любое время здесь были радости и печали, вера в лучшее будущее и старание не замечать тяготы настоящего. Взятые сами по себе, в отрыве от политико-идеологического фона (который на деле отнюдь не был таковым, ибо подспудно, но постоянно пронизывал ткань повседневности) эти факты способны создать искаженное представление о сущности и содержании советского периода истории в целом. В итоге под сомнение ставится не только тоталитарный тип советского режима, но и его основные составляющие, к каковым относится и культура.

Сказанного достаточно, чтобы сделать главный вывод из несколько затянувшихся рассуждений. Я считаю правомерным утверждать, что важнейшей спецификой советского периода истории России было господство политического и идеологического факторов в государственном строительстве, экономике и духовной жизни. Доктрина большевизма, используя историческую традицию, предопределила такое господство в тоталитарной форме. Исключения из этого правила, не отменяют самого правила. Это диктует историку необходимость считаться с ним при анализе всех без исключения явлений, в том числе тех, которые в широком сознании имеют устойчивый статус положительных достижений.

Один пример: развитие народного образования. Оно рассматривается по большей части как весьма успешное, даже как образец для всего мира. Не отрицая те или иные успехи, уместно спросить: как же в таком случае объяснить феномен формирования поколений, лишенных многих нравственных и деловых качеств, столь необходимых сегодня, когда перед страной категорическим императивом встала задача изменения типа исторического развития? «Винтики», которые были отштампованы в прошлом, плохо подходят для «сборки» принципиально новой общественной конструкции.

Разумеется, частным примером вдумчивого читателя не убедить. Для этого нужен был бы развернутый анализ социокультурной истории Советской России, взятой во всей ее полноте и протяженности. Одной из попыток в этом направлении и является предпринятое заново изучение первого десятилетия советской культуры. Рассматривая одно из главных явлений современной историографии советского общества, каковым считаю усиление внимания к так называемой человеческой проблематике, я вторично7 ставлю его в связь с необходимостью признания доминирующей роли политики и идеологии в развитии этого общества. Отвергая противопоставление антропологическому подходу так называемой «тоталитаристской» школы, стремящейся якобы свести «всю советскую историю к диктату КПСС над народами России»8, я пытаюсь расширить свою аргументацию и показать, какие «подводные камни» могут обнаружиться в случае, если эти подходы будут абсолютизироваться.

Завершая тему, вижу смысл дополнить сказанное сюжетом, способным основательно подкрепить изложенную позицию. Речь на этот раз пойдет о заблуждениях тех зарубежных советологов, которые получили название «ревизионистов». С разбором их ошибок и, более того, непонимания в ряде случаев природы советского строя выступила недавно И.В. Павлова9. Нет смысла пересказывать содержание этой высокопрофессио­нальной статьи, укажу лишь на те аспекты, которые сопрягаются с рассматриваемой проблемой.

Автор статьи положительно оценивает концепцию тоталитаризма, ставшую еще в 1940-х – начале 1950-х гг. методологической основой изучения советской истории за рубежом. Позднее позиции «тоталитаристов» потеснили историки – «ревизионисты». Это произошло по разным причинам, в том числе под влиянием некоторой либерализации коммунистического режима в СССР во времена Хрущева. «Ревизионисты» сменили гнев на милость в отношении большевизма. Так, в частности, в их работах большевистская партия рассматривается не как монолит, руководимый «сверху», а как открытая демократическая организация, движимая радикальными импульсами «снизу». Для «ревизионистов» в целом характерна эволюция общего взгляда на советскую систему в сторону ее оправдания.

По мнению известного американского историка М. Малиа, для неоменьшевиков (так он называет представителей «ревизионизма») характерно рассмотрение большевизма при всех его эксцессах как подлинно рабочего движения. Из этого следует, что советское государство было действительно социалистическим, хотя и деформированным впоследствии крайностями сталинизма. Отсюда делался вывод о возможности самореформирования советской системы в нечто такое, что чехи и словаки назвали в 1968 г. «социализмом с человеческим лицом».

Шаг за шагом «ревизионисты» сдвигались, скажем так, влево, чему способствовало (и это в данном случае следует подчеркнуть) смещение их интересов – от изучения политической власти к изучению общества. Понятно, что в нем обнаруживалось гораздо больше разнообразия, нежели во власти и партии, устроенных по строгому «уставу». Поэтому понятие «тоталитаризм» стало казаться слишком жестким и однозначным, оно заменяется другим – «сталинизм». Позже, в 1980-е гг., новое поколение «ревизионистов», расширив источниковую базу своих исследований за счет архивных документов, двинулось дальше. Произошел отказ от использования «тоталитарной» модели в связи с ее якобы неспособностью характеризовать советское общество. Провозгласив курс на изучение социальной истории, они, по сути дела, отделили ее от истории политической, которая, по их мнению, ставит общество в пассивное положение и таким образом искажает действительность.

Так или иначе «ревизионисты» пришли к выводу, что пирамиду, отражающую вектор влияний в советском обществе, следует перевернуть, поскольку здесь имела место не сталинская «революция сверху», а «революция снизу». Власть будто бы не осуществляла строгий контроль над обществом, как это прежде считалось; ее действия являлись больше импровизацией, нежели осуществлением задуманных планов. В крайней форме такой подход выразился в утверждении, что политические решения середины 1930-х гг. определялись давлением «снизу»: «массы давили на Сталина», а «чистки» 1936–1938 гг. были вызваны «народным недовольством произволом, коррупцией и неэффективностью правящего класса»10. Не все поддались соблазну такого «новаторства». К чести ряда других зарубежных, в основном американских, историков следует отнести критику столь очевидных перегибов со стороны «ревизионистов». Об этом ниже говорится в статье Павловой.

Оставим, однако, в стороне дальнейший разбор содержания споров зарубежных коллег. Ошибочность принципиальных установок «ревизионистов» вскрыла, прежде всего, сама историческая действительность. Крах советского режима в 1991 г. доказал неспособность к реформированию этого режима, скованного коростой тоталитаризма, корни которой, как раковые метастазы, проникли внутрь. Из этого вытекает, что «ревизионисты», сумевшие расширить и углубить представления о некоторых сторонах советской истории, «промахнулись» в главном. Их критика «тоталитарной» модели оказалась в целом несостоятельной. Можно сказать, что история подтвердила правоту взглядов старшего, умудренного опытом поколения и таким образом как бы проучила их слишком «резвых» коллег. Завершая обстоятельный разбор противоречий западной социологии, Малиа делает вывод, как все же оценивать советский опыт: «Для этого уникального опыта единственно правильной является исторически корректная и динамичная тоталитарная модель»11.

Для нас, однако, сейчас важнее другая сторона «ревизионизма» – причины и условия, которые привели его адептов к отмеченной аберрации. Помимо причин нравственных, в числе которых было неприятие лицемерия западного мира, одной из главных стало, о чем уже говорилось, известное абстрагирование от политики, непонимание ключевой роли власти в России и в особенности в СССР. Уход в социальную историю, трактуемую на практике как самостоятельное (независимое) изучение общества, оказался сродни той самой «деполитизации», о которой подчас бездумно твердят и у нас. Как видим, речь идет не о частном случае, а о пренебрежении закономерностью, которое оказалось способным привести не просто к заблуждениям, а принципиальным искажениям.

Павлова говорит, что, руководствуясь благими намерениями воссоздать объективную историю Советской России, историки-«ревизионисты» пришли к выводам, которые парадоксальным образом отбрасывают историческую науку на несколько десятилетий назад. Критика «тоталитарного» подхода объективно делает этих историков апологетами сталинской власти. Констатируя это, Павлова переносит центр тяжести на еще одну причину случившегося, которой придается особое значение. Эта причина – особенности западного менталитета. Воспитанные на понятиях западной цивилизации, присущих ей традициях взаимоотношений государства и общества, западные историки нередко оказываются не в состоянии постичь специфику другой культуры, в данном случае российской.

Это действительно трудно. Ведь большинство самих российских ученых-гуманитариев, с детства усвоив традиции своей страны, «обогащенные» советской эпохой, лишь в последний десятилетия осознали, что они жили в «перевернутом» мире. Этот мир породил свою терминологию, в которой немало терминов имело искаженный смысл, равно как по-иному стали восприниматься многие обыденные понятия.

Отечественные историки, да и то далеко не все, научились «расколдовывать» загадки, заключенные в различных документах, которыми заполнены российские архивы, извлекать их истинный смысл, запрятанный сплошь и рядом за ширмой официальных формулировок. Для западного историка такая «дешифровка» далеко не всегда посильна. В итоге и рождается доверие к документам, которые на деле сфальсифицированы. В свою очередь, это ведет к искажению научного контекста, к перестановке причин и следствий, к неадекватному толкованию исторической реальности.

По ходу рассуждений о специфике современной историографической ситуации мною делались выводы о необходимости комплексного анализа исторической действительности. В сущности это не ново, в последние годы немало говорилось о том же с использованием еще одного термина – «системный подход». Я обратился к вопросу о комплексности потому, что наметилась, на мой взгляд, опасность разрушить связь между историческими факторами, которые эту системность формируют. Как можно было убедиться, это явление носит общий для всего мира характер.

Правильное решение проблемы комплексного анализа позволяет преодолеть стремление к так называемой «деполитизации», которое объективно ведет к умалению приоритетной роли власти в истории России. Особенно важно осознать эту приоритетность в истории СССР, где власть достигла высшей степени концентрации благодаря руководству одной, коммунистической партии. Кстати, значение власти хорошо понимали советские историки, посвятившие несметное число работ руководящей роли КПСС в развитии советского общества. Другое дело, каков был исторический смысл этого руководства.

Очень важен и другой вывод. Самоизоляция историков, изучающих отдельные отрасли материального производства, духовной культуры и пр., от познания общих закономерностей развития, политики государства и партии, решающим образом способна исказить выводы относительно истинного состояния изучаемых объектов. Конкретно это приложимо к истории советской культуры, которая зачастую рассматривается вне общего исторического контекста. Думается, что отвлечением от главного, определяющего в истории, во многом объясняется складывание многих советских мифов о благополучии или даже процветании в прошлом тех или иных отраслей культуры и духовной жизни в целом.

Память сохранила пример раздвоения сознания в практике изучения советской культуры, возникшего на почве отделения политики от культуры. На одной из конференций 1970-х гг., выступая против тезиса о завершении культурной революции к концу 1930-х гг., я так поставил вопрос: как можно говорить о победе культурной революции, которая, разумеется, рассматривалась в виде торжества высоких идеалов истинного социализма, зная, что именно в эти годы сталинизм вершил дело уничтожения лучшей части интеллигенции? Ответ моего оппонента был обескураживающим: здесь нет никакой проблемы, никакого противоречия. Истребление интеллигенции – факт печальный, но как бы побочный, не дающий оснований сомневаться в победе «культурной революции». Ведь она включала такие достижения, как ликвидация неграмотности взрослых, введение школьного всеобуча и др. Такая «логика» коробила сознание многих, образуя пропасть между апологетами официальной историографии и теми, кто уже в то время понимал ее порочность.

«Проблема зависимости» в деятельности историков волнует не только их самих, но и других гуманитариев. Можно сказать, что это проблема вечная. Недавно ей посвятил большой цикл статей журнал «Вопросы философии». В.П. Визгин, например, начал свою публикацию так: «Историческое исследование, структура его вопросов и ответов строится в неизбежной зависимости от установки исследователя, носящей «убежденческий» характер. Убеждения или верования, какого бы рода они ни были, выступают как формообразующие условия не только интеллектуальной, но и практической активности». В дальнейшем автор (доктор философских наук) доказывает, каким образом история, будучи наукой, озабоченной поиском истины, способна оставаться таковой при том, что «рамки возможных решений определенной исторической проблемы уже заранее предопределены, если даже не прямо «запланированы» системой изначальных убеждений историка»12. Какова бы ни была дальнейшая аргументация философа, которую нет возможности здесь привести, ясен его главный вывод: «зависимость», порождаемая многимн факторами, в том числе традицией образования и воспитания индивида и ученого, неустранима. Понятно, что традиции возникают не сами собой и не вдруг, они формируются в системах культуры не в последнюю очередь под воздействием политики и идеологии.

Завершая рассуждения на методологическую тему, замечу, что, на мой взгляд, основной причиной, почему так называемая «политизация» встречает отрицание среди части историков, является стремление избавиться от следов советского прошлого, когда историографию (имеется в виду изучение советской истории) характеризовало «сращивание с политикой и идеологией и превращение в составную часть тоталитарной системы». Желание чувствовать себя свободной личностью не подкрепляется подчас пониманием относительности гуманитарного знания вообще14 и спецификой исторического подхода в частности15. По этому поводу Г.Д. Алексеева, автор фундаментальной статьи о развитии отечественной историографии в 1960–1980-е гг., пишет, что обвинения историков в идеологизации и политизации являются абсурдными, «словно есть такие страны, в которых наука развивается независимо от государства, официальной идеологии...»16.


Примечание

1 Исторические исследования в России: тенденции последних лет. – М, 1996.

2 Гуревич А.Я. Двоякая ответственность историка // Новая и новейшая история. – 1997. – №5.

3 Там же. – С. 75.

4 Исторические исследования в России. Тенденции последних лет. – М., 1996. – С. 258.

5 Там же. – С. 235.

6 Пайпс Ричард. Россия при большевиках. – М., 1997.

7 Соскин В.Л. Переход к нэпу и культура (1921–1923 гг.). – Новосибирск, 1997. – С. 7–8.

8 Революция и человек. Социально-психологический аспект. – М, 1996. – С. 4.

9 Павлова И.В. Современные западные историки о сталинской России 30-х годов (Критика «ревизионистского» подхода) // Отечественная история. – 1998. – №5; Среди последних публикаций на эту темы см. также: Эктон Э. Новый взгляд на русскую революцию // Отечественная история. – 1997. – №5; Малиа М. Из-под глыб, но что? Очерк истории западной социологии // Там же.

10 Отечественная история. – 1998. – №5. – С. 108–110.

11 Малиа М. Указ. соч. – С. 108.

12 Визгин В.П. История и метаистория // Вопросы философии. – 1998. – №10. – С. 98.

13 Афанасьев Ю.Н. Феномен советской историографии // Отечественная история. – 1996. – № 5. – С. 161.

14 Могильницкий Б.Г. Историческая наука и проблемы гносеолгогии // Россия в XX в. Историки мира спорят. – М., 1994.

15 Лебедев В. Подлинная, история (можно ли написать историю «как она была на самом деле») // Вопросы философии. – 1996. – №11.

16 Историческая наука в России в XX веке. – М., 1997. – С. 271.



* © Культурологические исследования в Сибири. – 2000. – №1(3). – С. 26–34.

Вернуться к содержанию >>>

 

  

© Сибирский филиал Института наследия. Омск, 2014-2024
Создание и сопровождение: Центр Интернет ОмГУ