Культурное наследие Сибири Электронное
научное
издание
Карта сайта
Поиск по сайту

О журнале | Номера журнала | Правила оформления статей




2015, №2


О.В. Захарова1

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

 

О людях, которых я знала (Николай Яковлевич Третьяков2)

Впервые я увидела Николая в Алма-Ате летом 1952 г. Привел его Степан3, чтобы порекомендовать Ирине4 как художника, готового поехать с ней в экспедицию. До этого я видела его на защите дипломных работ, но тогда мы с ним не познакомились, просто мелькнуло лицо, а дипломная работа его меня совсем не заинтересовала. Тема такая шаблонная: «Колхозники читают газету во время перерыва». Когда они со Степаном пришли в общежитие, где тогда жила Ира, я была у нее в гостях, Иры дома не было. Я приняла их как хозяйка, напоила чаем и рассмотрела Николая более внимательно. Высокий, круглолицый, с копной вьющихся волос почти каштанового оттенка, с ясными синими глазами, он показался мне очень стеснительным. Ирины они так и не дождались. Я вскоре уехала в Москву, домой, уехала неожиданно. Но это были дела сугубо личные. А осенью Ира написала, что выходит замуж за Николая.

Помню, что мама с папой5 были немного обескуражены. Я старалась их убедить, что Коля очень хороший, симпатичный. Но это были мои домыслы, так как тогда я его совсем не знала.
Приехали они зимой, кажется, в феврале 1953 г., так как были в Москве, когда умер Сталин. Этот период был для меня очень грустным, я не могла как следует понять, что произошло. Наверное, я была еще очень глупа (это в 22 года!). Я дико ревновала сестру. Мне казалось ужасным, что она предпочла кого-то мне. Ведь раньше-то я занимала всегда первое место. И вдруг пришел чужой, да и не слишком понятный мне человек, и она отошла от меня. Коля очень старался нам понравиться, это было ясно. Он боялся повести себя как-то не так, переживал из-за пустяков. Мне кажется, эта стеснительность не прошла у него с годами, часто он бывал очень скованным, иногда, по-моему, он даже выпивал для того, чтобы избавиться от этой скованности.

Помню, как-то вечером мы играли в карты, в «подкидного», и мама систематически проигрывала. Она относилась к этому совершенно спокойно, а Коля весь измучился. Он уж садился играть с ней в паре, даже старался подыгрывать, если играл против нее, но всё было бесполезно. Мама потом часто со смехом вспоминала об этом.

Помню еще, как встретила Колю в Москве, на Моховой, около университета. Он мчался по улице буквально «вытаращив глаза» и не заметил бы меня, если бы я его не остановила. Оказывается, они с Ирой договорились встретиться у метро «Библиотека им. Ленина», и он стремительно бежал в другую сторону. Кстати, у Коли была своеобразная манера ходить: при ходьбе большинство людей держат кисть руки широкой стороной по направлению к движению, а Николай держал кисть руки параллельно телу, то есть узкой стороной к движению. Насколько я себя помню, я больше ни у кого не замечала такого положения рук при ходьбе, но читала, кажется, про Лермонтова.

Тогда, в тот их приезд, я еще не спорила с Колей, спорила с Ирой и с папой (мама в наших спорах участия никогда не принимала и очень их не любила). Спорила я тогда много и очень противно, зло и бездоказательно. Вообще, я была в то время весьма неуравновешенной особой и к тому же взрывоопасной.

Ajnj 1Летом 1953 г. я поехала к Ире в Алма-Ату. Несколько дней мы прожили с Колей вдвоем, так как Ира была в экспедиции. Кажется, именно в это время у нас начала зарождаться та дружба, своеобразная, сопровождавшаяся столкновениями, ссорами, обидами, но продолжавшаяся всю жизнь. Жили они тогда на частной квартире. У хозяйки были две собаки, которые довольно быстро ко мне привыкли. Юта, овчарка, даже пускала меня к себе в дом, Колю же почему-то до таких вольностей не допускала, не было у нее с ним дружбы. И только во время грозы, которую Юта дико боялась, она бросалась к Коле, прижималась к нему, прятало голову в его колени, словно ища защиты и понимая, что он мужчина, он сильнее других и может лучше ее защитить. В этот приезд я много позировала Николаю. Но сохранилось всего два или три моих небольших портрета и еще карандашные зарисовки. Один из таких карандашных портретов я видела на выставке Колиных работ в прошлом (2007) году. Тогда же родился Сережа. Помню, как проводили мы Иру в роддом, как Коля звонил туда по телефону и, когда ему сказали, что родился сын, заорал в трубку: «Да? Сын? Ну, я очень рад!»

Удивительно, Коля, будучи моложе Ирины, несомненно, очень недурной внешне, страшно ее ревновал. Меня это удивляло еще и потому, что уж кто-кто, но Ира, по-моему, не давала никакого повода для ревности. И не в том смысле, что за нею не ухаживали и ею не интересовались. Нет, она была внешне очень привлекательной, с изящной фигурой. Дело совсем в другом. Она не была кокеткой, как-то очень просто и свободно держалась со всеми. Не замечала я в ней и той особенной женской манеры, когда хочется поиграть, чтобы на тебя обратили внимание, когда начинаешь прямо-таки непроизвольно кокетничать с человеком, даже если он тебе вовсе не интересен и не симпатичен. Словом, в ней ничего не было от «Солохи»6. И всё-таки Коля ее безрассудно и дико ревновал. И тогда, и позднее. Может быть, только в самые последние годы перестал, но я этого уже не знаю, так как последние пять-шесть лет его жизни мы реже виделись и не были так близки, как раньше.

С новорожденным Сережкой он был страшно беспомощен, боялся брать его на руки и вообще смотрел на него с таким удивлением, словно сам не понимал, как же это произошло и на свет появилось такое маленькое, непонятное, кричащее чудо. И «нежно» называл его «колорадским жучком».

Любил ли он детей? Наверное. Вообще, он был добрым по своей натуре, но почему-то очень этого стеснялся и всегда говорил, что он злой, жестокий и совсем не добрый. Воспитанием детей непосредственно он, кажется, не занимался. Так, мог прикрикнуть, пошутить, поговорить, купить какой-нибудь дорогой, но порой совершенно ненужный подарок. Но я ни разу не видела, чтобы Коля именно занимался детьми, ни маленькими, ни большими. Это как-то шло параллельно. Они были рядом, жили своей жизнью, он – своей. Иногда эти жизни так сближались, что начинали как бы тереться друг о друга, и это вызывало или радость, или раздражение (второе – чаще). Несмотря на некоторое свое «не от мира сего», Коля был очень наблюдателен, и это понятно, ведь он был художник. Но наблюдательность его была не житейская, а, как бы это поточнее сказать, избирательная. Он выхватывал из жизни отдельные кадры, картины, фрагменты, которые как-то затрагивали его. А потому он мог, например, рассказать о разных забавных случаях из жизни детей или о себе, но я не уверена, что он точно знал о том, в каком классе учится Сережа или Женя, что они любят, какие у них учителя и т. п. Может, я ошибаюсь.

Он не умел слушать и очень любил, чтобы слушали его. И чтобы говорили на те темы, которые были ему интересны, и в этом случае он «разрешал» говорить и другим. Правда, всё это происходило в узком домашнем кругу. Вероятно, с друзьями и коллегами он вел себя несколько иначе.

Осенью 1967 г. я впервые приехала в Омск. Коля встречал меня в аэропорту. Потом мы катались на лодке по Иртышу. Был конец октября, но осень стояла теплая, чудная, однако главное, конечно, не это.
До Омска все Колины работы, которые я видела, были в духе реализма и не отличались какими-то особыми, только ему присущими чертами. А вот то, что я увидела в Омске, меня потрясло. Это было совсем-совсем другое, новое, не всегда понятное, но завораживающее. Что-то близкое к этому я испытала потом, когда в Эрмитаже увидела впервые выставку работ Николая Рериха. Это трудно описать.

Работы Коли действовали не на разум, а на чувства. Они вызывали и радость, и боль, тоску и восторг, в них была то грубая сила, то таинственная нежность. И когда их было много кругом, то память не стремилась удержать отдельные полотна или детали, в памяти удерживалось что-то большее: томительное чувство восхищения красотой увиденного. Тут было всё: поэзия и ирония, история, современность и будущее. От этого первого ощущения я потом уже никогда не могла избавиться.

Пожалуй, стоит вернуться к алма-атинскому периоду. Летом 1954 г. я приехала на работу во Фрунзе. Таким образом, я оказалась довольно близко от Иры с Колей – всего пять-шесть часов на автобусе. Правда, первая моя поездка в Алма-Ату заняла гораздо больше времени, вернее сама дорога, так как из-за снегопада и мороза мы застряли при переезде через Курдай. Дело было под Новый год, и я приехала в Алма-Ату уже около часа ночи, а когда добралась до Третьяковых, и того позже. Новый год уже наступил, я промерзла в автобусе, меня срочно «отогрели», и я не помню, как уснула.

Фото 2Вообще, тот приезд в Алма-Ату плохо запомнился. Потом я пробыла у них всё лето 1955 г. Тогда уже родился и Женя. Сережке было около двух лет, и я много с ним гуляла и занималась. Он был такой маленький и какой-то беззащитный. Помню, во время наших прогулок он иногда засыпал, и я несла его домой на руках. Коля в это время много работал, если память мне не изменяет, над картиной о Валиханове, потом писал небольшие жанровые картины, большинство из которых он потом уничтожил. Я частенько ему позировала. В это время начались наши общие жаркие споры о самых разнообразных вещах, причем бывало так, что все мы не слишком глубоко знали предмет, но спорили яростно (о вселенной, об атомах, о черных дырах, о литературе, конечно, об искусстве во всех его проявлениях и т. п.). Иногда результатом этих споров являлись великолепные Колины шаржи, которые нам очень нравились.
Но до Омска Коля как художник всё-таки виделся мне как один из многих. Талантливый, интересный, но более или менее обычный. Последние годы их жизни в Алма-Ате я туда не ездила, работ его не видела, поэтому то, что я увидела в Омске, так меня потрясло.

Коля хорошо пел и любил петь. У него был довольно приятный голос и прекрасный слух. Поэтому он пел не только знакомые всем песни, народные и шуточные, но арии из опер. Любимой у него была ария Дубровского. В пении он любил «вести» и сердился, если пели «не так» или не то, что он знал. Иногда у нас с ним получалось неплохо, но частенько был диссонанс, Коля возмущался, я обижалась, но обычно это проходило быстро. Коля был совершенно незлопамятен, тут же забывал ссору, да и я уже становилась постарше и училась прощать и прятать обиду, впрочем, и не слишком щадить себя, так как в наших ссорах виноваты бывали оба, и я ничуть не меньше.

В 1968 г. я переехала в Омск. Я уже была достаточно взрослой, имела двух детей, разошлась с мужем, защитила диссертацию. В институте сразу оказалась втянутой в большую общественную работу7. Но именно в этот период, с 1968 г. и примерно до 1975 г., я более всего была близка с Ириной и Николаем. И хотя мы жили на разных концах города, встречались мы часто: то я ехала к ним, то они ко мне. Любила я бывать и у Коли в мастерской. Там я познакомилась с большинством омских художников, а также с другими деятелями творческого мира. Частыми гостями мастерской и квартиры Третьяковых были поэт Вильям Озолин8 и журналист Виталий Попов9. Это были очень интересные люди, может быть, я когда-нибудь расскажу о них особо. В мастерской же была особая атмосфера непринужденности, раскрытости. Там можно было наслушаться всевозможных историй из жизни художников, писателей, журналистов.

Наверное, легче вспоминать отдельные эпизоды, так как подробно и с соблюдением хронологии описывать всё – дело специалиста, а не дилетанта. Поэтому, не стараясь соблюдать последовательность событий, буду просто писать о том, что вспоминается.

В один из приездов домой Миша10 вспомнил, как Коля пел: «Я открою Мишке дверь, я открою Мишке дверь». Мы начали прикидывать, когда это было. Это приблизительно 1971–1972 гг. Собрались у нас. Стоит елка, накрыт праздничный стол, да и мы все уже за столом: выпили по рюмочке, начинаем читать наш рукописный журнал. А Миши нет, он еще где-то на тренировке. Но вот звонок, Коля идет, громко напевая: «Я открою Мишке дверь». Почему запомнилось? Да потому, что не ординарно, не так, как должно быть.

Еще один случай. Мои именины (1972 г.). Как всегда, полно народу. Но вот почти все разошлись, остались только Ира с Колей. Зашла соседка Лариса с подружкой позвонить по телефону. Мы усаживаем их за стол и вдруг, неизвестно почему, начинаем с Колей говорить на неведомом языке. Это была наша забавная шутка, когда-то давно придуманная Колей и с удовольствием подхваченная мной. Слова создавались по ходу речи, они не были ни на что похожи и ничего не значили. Главное – интонация, мимика, игра: вроде бы мы беседуем и знаем, о чем идет речь. Мы с Колей могли так болтать минут пять, что не так уж мало. Но самое забавное произошло на следующий день. Лариса спросила меня, на каком языке мы говорили, так как они даже поспорили, какой же это язык. Я так дико хохотала, что еле смогла объяснить всю эту кухню. К счастью, она не обиделась и тоже смеялась.

В те годы мы часто собирались то по праздникам, а то и просто так. Все были еще молоды, любили повеселиться, выпить. Проблем с угощением как-то не возникало: можно было обойтись картошкой в мундире и солеными огурцами. В мае 1973 г. я ездила в Тару вместе с другими преподавателями и сотрудниками ИУУ11. И нам пришла идея отметить это событие уже в Омске. Кроме участников тарской поездки, были, конечно, Ира с Колей. Гуляли долго, шумно и, пожалуй, пьяно. На следующий день я проснулась в состоянии, близком к истерике: казалось, что я натворила что-то безобразное. Короче говоря, я бросилась к Коле в мастерскую (она была тогда напротив моей квартиры) и вот тут услышала от него фразу, которую потом часто вспоминала. Я спросила: «Коля, как я вчера себя вела? Мне кажется – ужасно». Он засмеялся и ответил: «На другой день никто не помнит, кто и как себя вел, и думает только об одном – как я себя вел и что я натворил».

Фото 3Воспоминания мои носят отрывочный характер, но это не удивительно. Хочется описать всё, на память приходит то одно, то другое. И, наверное, неважно, в какой последовательности.

Лето 1975 г. Коля работал недалеко от меня, а я в это время занималась заказом памятника маме, так как собиралась отвезти его во Владимир. Коля помог мне договориться и оформить заказ. И я часто заходила к нему в помещение, где он работал вместе с Геной Штабновым12 над мозаичным панно. Ира и мои ребята были в это время на раскопках.

Помню, как невероятно сверкала мозаика, какие причудливые сочетания она принимала. Именно тогда произошел один эпизод, запомнившийся на всю жизнь и существенно изменивший мое видение окружающего мира. Не помню уже, по какому случаю Николай зашел ко мне. Мы с ним вместе вышли на улицу. Было рано, только что прошел дождь. Солнце пробилось сквозь облака, и Коля вдруг сказал мне: «Смотри, крыши синие, а асфальт голубой». И я увидела, что крыши не красные, не коричневые, а действительно синие. И асфальт не серый и не грязный, а голубой и светящийся этой голубизной. С тех пор я стала присматриваться к цветовой гамме окружавших меня предметов. Как же интересно увидеть, что листва на деревьях не всегда и не вся зеленая, а есть синяя, фиолетовая, иногда почти черная. А трава – с сединой. Да и мало ли чего еще можно увидеть, если отказаться от заданного восприятия. И всё это подарил мне Коля одной коротенькой фразой.

Первый раз я приехала в Омск осенью 1967 г., а потом зимой 1968 г. Первая поездка была короткой. В основном мы гуляли по городу, катались на лодке по Иртышу. А вот зимняя решила мою судьбу в смысле переезда из Фрунзе в Омск. Именно тогда я много общалась с художниками, бывала в мастерских у В. Кукуйцева13, Г. Штабнова, С. Белова14. Познакомилась с поэтом Вильямом Озолиным и с журналистом Виталием Поповым. Я буквально вдыхала в себя этот воздух творчества. Я и во Фрунзе общалась с художниками, бывала в мастерских. Но там всё было иначе – там не было этой особой атмосферы, которую я чувствовала в Омске и, конечно, особенно у Николая в мастерской.

В 2007 г., 22 февраля, было открытие выставки Колиных работ, посвященной его восьмидесятилетию. Собственно говоря, выставки было три: одна была посвящена его монументальным работам15, вторая – живописи16 и третья – графике17. Народу на всех выставках было очень много. Кроме художников и искусствоведов, были люди самых разных профессий, многие знали Колю, так как работали на тех предприятиях, которые он оформлял. Конечно, представить монументальные работы (скульптуры, мозаику, оформление стен и залов, наружную роспись зданий) в выставочных залах было невозможно. Но работники музея собрали фотографии, а также сохранившиеся эскизы и наброски, поэтому демонстрация таких работ представляла впечатляющее зрелище. Многое из того, что нам показали, не всем было и известно. Вспоминая всё это, я особенно глубоко поняла, как богата и разнообразна была творческая жизнь этого замечательного художника.

Он работал всегда, без выходных, без отпусков, без перерывов на обед. Зарисовки он делал везде – в гостях, в ресторанах, просто на улице. Сколько таких зарисовок осталось на клочках бумаги, на бумажных салфетках, на спичечных коробках. Никогда у Коли не было самоудовлетворенности. Закончив одну работу, он не приходил в восторг, а сразу брался за другую. При этом он часто находил какие-то недостатки и, если они его очень не устраивали, порой всё переделывал заново. При этом соскабливал написанное. Так было и с портретом Григория Федоровича18. Коля написал буквально за два сеанса его портрет, который нам понравился. Но когда Гриша пришел к нему на третий сеанс, на мольберте вместо портрета стояло чистое полотно, без портрета.

Свои работы, если они делались не на заказ, Коля часто раздавал. Думаю, у многих его друзей и просто знакомых дома есть Колины работы. Завершив картину или портрет, он словно терял к ней интерес и никогда открыто не интересовался их дальнейшей судьбой. Помню один случай. Мы с Николаем провожали Анну Саитовну19 – близкого друга нашей семьи. Я ехала с ней в аэропорт, а Коля вышел к автобусной остановке из своей мастерской. В руках у него был рулон. Мы попросили его показать нам, что это такое. Коля развернул, и мы так и ахнули. Автопортрет. Да какой! Аня сказала, кажется даже не всерьез: «Коля, подари его мне». Он тут же вытащил из кармана фломастер, написал ей дарственную и отдал. Портрет этот висит у нее в квартире в Бишкеке, хорошо оформлен рамой. К сожалению, больше такого автопортрета у Николая не было.

В обыденной жизни Коля отличался некоторой рассеянностью и не очень хорошей памятью. Он мог позабыть о том, что произошло несколько минут назад, и в то же время помнил многое из прочитанного, запоминал какие-то цифры, например, расстояние до Луны или температуру Солнца. Память у него была избирательная. Сам он шутил, что помнит только то, что хочет помнить. Рассеянность его проявлялась в том, что он мог уйти не туда, куда шел, забыть, зачем пришел в магазин и т. п. Однажды в Алма-Ате, где они жили в частном доме на тихой улочке, с ним произошел такой случай. В соседнем доме на крылечке сидят бабушки и тетушки, и одна говорит: «Вон тот кудлатый опять мимо своего дома пробежал». Я в это время как раз вышла на улицу, услышала их разговор и увидела, как Коля мчится вперед уже далеко от дома. Потом он и сам признался, что частенько задумывается и проходит мимо дома. А «кудлатым» его назвали за копну волос.

Настроение у Коли было переменчивым. Часто это зависело и от употребления горячительных напитков. Если Коля был абсолютно трезвый или слегка под градусом, он был веселым, интересным собеседником, любил пошутить, подурачиться. Но если он выпивал сильно, он становился другим. Иногда мрачным, раздражительным, мог даже кулаками помахать. Любой пустяк приводил его к резким, а порой и грубым замечаниям. Так, ему ничего не стоило сказать собеседникам, независимо от его обычных отношений с этими людьми: «жалкие люди». Это вызывалось лишь тем, что кто-то с ним не согласился или запели не ту песню, которую хотел петь он. Иногда в это же время он становился безудержно веселым (правда, на довольно короткое время) или безрассудным: начинал ходить на руках, причем не только дома, но и на улице, например, по Иртышской набережной. Но чаще Коля устраивал какие-нибудь веселые розыгрыши. Помню, как однажды шли мы с ним и с В. Кукуйцевым по городу и подошли к какому-то огороженному невысоким заборчиком скверику. Коля на полном серьезе сказал мне, что здесь придется лезть через забор. Я отважно полезла (кстати, мы тогда еще не носили постоянно брюки), а они подождали, когда я совершу этот подвиг, и через двадцать шагов прошли через калиточку.

Когда я уже жила в Омске, мы с сыном (ему было восемь лет) встречали Новый год у Третьяковых. Это был 1969 г., и зима выдалась необычайно суровая, морозы стояли за тридцать градусов. Но мы были молоды, бесшабашны, и никакие морозы не могли нас напугать. И вот уже глубокой ночью, в 2 или 3 часа, мы пошли гулять. Ира, как человек более рассудительный, осталась дома, ребята или бегали где-то с друзьями, или уже спали, а мы с Колей завернулись поверх шуб простынями, нацепили на себя мишуру, взяли в руки корзинки и отправились «поздравлять всех» с Новым годом. Мы заходили в соседние дома, стучались в совершенно чужие квартиры и поздравляли хозяев. Хочется отметить, что тогда нам совершенно спокойно открывали двери, а домофонов еще и в помине не было. Иногда нам просто вежливо отвечали на поздравление и закрывали дверь, а в двух местах позвали за стол. Коля был неподражаем. Он произносил веселые тосты, предсказывал судьбу и пел. А потом по дороге домой мы катались с горки вместе с толпой ребятишек и молодежи (нам-то уже было под сорок и больше), вывалялись в снегу и домой пришли ужасно довольные. Такое поведение для Коли, когда он дурачился, как ребенок, было свойственно. Мне всегда казалось, что в душе он всегда оставался ребенком.

Своими выходками Коля умел заражать даже людей более серьезных, чем я. Помню, гостила у нас в Омске Аня (Анна Саитовна Вашук). Ира была в отъезде, на раскопках. Мы с Аней и Колей решили покататься на лодке по Иртышу. Погода стояла дивная – теплая, солнечная, какая часто бывает в Омске в начале июля. Отправились к островкам и на одном решили выйти – искупаться и посидеть там. С Колиной подачи стали наряжаться индейцами или папуасами. Нарвали каких-то длинных прибрежных растений, сделали из них юбки и разожгли костер. Я пошла искупаться, а Коля в еще и разукрасил физиономию с помощью угольков. Когда я вышла на берег, они с Аней схватили меня за руки и за ноги и потащили к костру, делая вид, что хотят меня поджарить. Я вопила и визжала, а Коля исполнял нечто вроде дикарского обряда: подпрыгивал и тоже что-то орал. В конце концов к нашему пристанищу приблизилась лодка с двумя мужчинами. Хорошо, что мы сразу же постарались рассеять их недоумения и подозрения и объяснили, что это шутка. Позвали их к себе, угостили водочкой и мирно расстались. Мы с Колей хохотали, а Аня долго не могла успокоиться, как это она, серьезная взрослая женщина, поддалась на такую игру. Хотя, конечно, потом долго смеялась, но и удивлялась тоже долго.

Коля редко болел, но был очень мнительным и подозревал у себя разные недуги. Ира даже прятала от него «Справочник практического врача»: боялась, что не хуже персонажа Джером Джерома он отыщет у себя все описанные в нем болезни. Но при этом он боялся ходить к врачам. Ему казалось, что они обязательно найдут у него какую-нибудь страшную и неизлечимую болезнь. Иногда в своей мнительности доходил до смешного. Так, однажды он где-то вычитал, что рак кости может возникнуть в результате ушиба. И так случилось, что он ударился локтем. После этого он довольно долго предполагал, что у него «рак в локте», говорил об этом, чаще всего во время застолья, и с ужасом ждал неминуемого проявления этой страшной болезни. Успокоился лишь по истечении значительного времени. Наряду с этим, он был и легко внушаемым. Как-то раз, будучи у меня, Коля почувствовал себя плохо, пожаловался на боли в сердце. Я сказала, что у меня есть сердечные капли, стала их искать и не нашла. Тогда я просто накапала ему какой-то настойки, что-то вроде календулы, он выпил и сразу же почувствовал себя лучше.

Но с возрастом всё-таки становилось заметно, что не всё в порядке у него со здоровьем. Он начал полнеть, появился живот, появился нездоровый цвет лица. Всё чаще он становился раздражительным. Идти к врачу он категорически отказывался. И 1 апреля 1989 г. он умер. Ему было всего 62 года. Умер неожиданно в своей мастерской. На мольберте стоял неоконченный портрет Виталия Попова. Того уже не было в живых, и Коля писал его портрет по памяти. Мгновенная смерть. Диагноз – инфаркт миокарда.

О Николае можно и еще рассказывать. Но поскольку жизнь его была теснейшим образом связана с жизнью моей сестры, рассказывая о ней, я вернусь и к воспоминанием о Коле.

 

Наша семья

Фото 4Мой отец, Виталий Иванович Захаров, родился 3 августа 1900 г. Он был старшим ребенком в семье. Учился он в Московской классической гимназии, где основное внимание уделялось гуманитарным предметам. Там давались достаточно глубокие знания по литературе и истории, изучались живые языки и мертвые, древние (латинский, древнегреческий), в меньшей мере уделялось внимание предметам естественного цикла. Поэтому и папа очень поверхностно знал такие дисциплины, как химия и физика. Гимназию он закончил в 1917 г. с серебряной медалью. Подвела математика. В том же году он поступил в Московский университет на историко-филологический факультет. Проучился там всего один год, так как революция и гражданская война изменили все планы. Уже летом 1918 г. он уехал в село Угор20, где жила его бабушка и был их собственный дом, куда перевез и всю семью. В связи с плохим состоянием отца, всю заботу о родителях и младших детях папе пришлось взять на себя. Сначала он занимался сельским хозяйством, но вскоре был приглашен местным Советом депутатов и направлен на работу по организации волостного отдела народного образования. Затем папу направили на работу учителем в школу первой ступени (начальную), а в июле 1919 г. мобилизовали в армию. В Красной армии папа прослужил недолго, так как по состоянию зрения был признан годным в войска, не несущие походной жизни, а в мае 1920 г. был демобилизован и направлен на работу в школу. Там они и познакомились с мамой, работавшей в той же школе, и в 1921 г. они поженились.

Папа активно занимался культурно-просветительской деятельностью. Это привело к тому, что его вскоре заметили в губернском центре (Владимир): он был избран сначала депутатом местного Совета, а уже в 1921 г. – в члены Владимирского исполкома Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов и назначен заведовать Губстатбюро. В 1923 г., после перевыборов, папа поступил на работу во Владимире в издательство газеты «Призыв» в должности заведующего конторой и бухгалтера. Не знаю точно, в какие годы, так как в папиной автобиографии это не указано и взято мною из его и маминых устных рассказов, приблизительно в 1925–1926 гг., папа был в составе комиссии по изъятию церковных ценностей. Дело это было весьма деликатное, и туда подбирали людей образованных и способных вести переговоры с надлежащей корректностью. Надо сказать, что папа был человеком религиозным. Насколько истинно верующим он был, сказать не берусь. Но он любил и хорошо знал церковную службу. Бабушка Ольга рассказывал, что в детстве он охотно выступал в роли священнослужителя в разных домашних театрализованных играх. Участвуя в деятельности комиссии, папа часто встречался с весьма крупными служителями церкви (архиепископами, архимандритами и т. п.). Знал он и представителей так называемой обновленческой церкви, в том числе и Александра Ивановича Введенского21, одного из верховных представителей этого движения, о котором любил рассказывать, как об очень интересном и высокообразованном человеке. Многие из этих людей бывали и у нас дома. Иными словами, как я понимаю, он выполнял особую, очень тонкую миссию: надо было не ссориться с церковной верхушкой. И, кажется, ему это удавалась.

С 1926 г. папа работает главным бухгалтером на ряде предприятий текстильной промышленности. Наша семья, тогда уже состоявшая из четырех человек, начинает переезжать из одного города в другой. Сначала в Лакинку, потом в Тейково, где в 1930 г. я родилась, потом в Иваново, в 1933 г. в Ногинск22. С 1938 г. папа перешел на работу в химическую промышленность, и мы переехали в Электросталь23. В этот же период произошел еще один эпизод, к счастью непродолжительный. Об этом мне рассказала мама, когда я была уже совсем взрослой. Это произошло до моего рождения, приблизительно в 1927–1928 гг. Папу неожиданно арестовали и увезли в Москву, где он какое-то время просидел в Бутырке. За что? Кто-то написал на него донос, но в каких грехах его обвиняли, так и осталось неизвестным. Мама сразу же поехала в Москву. Сначала она обратилась к Леониду Ивановичу Попову24, так как он тогда работал с Анастасом Ивановичем Микояном, и она надеялась, что он сможет ей помочь. Но он ей отказал и, кажется, очень испугался. Мама не держала на него обиды за это: время было сложное, а у него тоже была семья. И тогда мама отправилась на Петровку и сумела пробиться на прием к какому-то начальнику. Она так и не узнала его фамилии и должности, но на всю жизнь сохранила благодарность к этому человеку. Он принял ее очень вежливо, внимательно выслушал, правда, пообещал только разобраться и посоветовал ехать домой. Буквально через день после ее возвращения приехал и папа. Говорить об этом событии в нашей семье было не принято.

В Электростали папа работал в НИИ-26. Это был закрытый объект, и, какие там проводили опыты и что разрабатывали, я не знаю. Там нас и застала война. В октябре 1941 г. была объявлена эвакуация института, мы все должны были уехать, но неожиданно пришел приказ папе: остаться и в случае прихода немцев организовать взрыв института и завода, где изготовлялось какое-то химическое сырье. Мы, конечно, могли уехать и без папы, но этому воспротивилась мама, заявив, что мы все взрослые и если что-то случится, то уйдем все вместе. К счастью, немцы до нас не дошли.

В мае 1943 г. папа был мобилизован в ряды Красной армии и назначен на должность старшего инспектора финансового отдела бронетанковых войск с производством в капитаны интендантской службы. В этот период он часто выезжал в разные точки расположения наших войск и на танкостроительные заводы. Демобилизовался он уже в ноябре 1945 г., был назначен на должность главного бухгалтера НИИ горно-химического сырья (ГИГХС) в городе Люберцы25, куда мы и переехали летом 1946 г. В 1952 г. папа был переведен на должность главного бухгалтера Министерства химической промышленности, потом возглавлял административное управление этого министерства и оттуда в 1960 г. ушел на пенсию.

Каким он был, мой отец? Попробую начать с детских ощущений. Во-первых, для меня он был большим, теплым и очень уютным. Я любила залезть к нему под одеяло в выходной день, когда он еще спал. Могла залезть и к нему в ванну, чтобы вместе с ним искупаться. Мама говорила, что в самом раннем детстве папа называл меня «колбасником», видимо, потому, что я была полненьким ребенком. Любила я и сидеть у него на руках, смотреть, как он бреется, а когда немножко подросла, он доверял мне держать ремень, на котором он точил бритву. С папой у меня никогда не было ссор, он меня не ругал и не наказывал. Я даже не помню, чтобы он делал мне какие-нибудь серьезные замечания. Когда мы жили в Ногинске, где у нас был сад, двор и кое-какая живность, папа увлекался разведением кур разных пород, а также занимался садом. Он сам ездил за цветочной рассадой, сам планировал расположение клумб и цветов. С удовольствием занимался поливом. Папа любил принимать гостей. Иногда, когда собиралась какая-нибудь компания, папа звал нас с Ирой, чтобы мы спели (чаще Иру, так как у нее был чистый голос и хороший слух) или рассказали. Однажды, когда мне было года три (это рассказала мама), папа с кем-то из знакомых сидел за столом, и им пришла в голову мысль угостить меня водкой (вполне возможно, что я сама их попросила, так как была ребенком весьма бойким). Я выпила, страшно сморщилась, а они, конечно, испугались. На их расспросы о моем состоянии я басом ответила: «Закусить-то дайте!», чем привела их в неописуемый восторг, так что они уселись на пол и весь вечер со мной играли.

Папа, как мне кажется, по натуре был человеком общительным и веселым. Любил пошутить и не боялся шуток в свой адрес. У нас, как говорят, двери в доме не закрывались. На все праздники обычно вся родня и многие знакомые приходили и приезжали к нам. Это были и дни рождения, именины, ну и всевозможные праздники, как светские, так и религиозные (1-е Мая, 7-е Ноября, Новый год, Рождество, Пасха, Масленица и т. д.). Кроме того, гости бывали у нас и не по таким табельным дням, особенно в Ногинске, где дом, в котором мы жили, мог вместить большое число людей. Папа любил, чтобы на столе всего хватало. У него самого был прекрасный аппетит, и ел он очень красиво. Он всегда очень хорошо держался, и, даже если выпивал больше нормы, это никогда не было безобразным. Просто он становился еще более веселым и разговорчивым, а также очень добрым, готовым всё отдать. Помню, что в детстве я иногда этим пользовалась, чтобы выпросить у него какой-нибудь альбом или карандаш из принадлежавших ему мелочей.

У нас не было пианино, но в детстве, как я знаю, папу учили музыке, и он играл. Я сама этого не слышала, но, когда мы жили в Люберцах в здании института, там было пианино, и папа пытался научить меня исполнять гамму. Но мое обучение закончилось «Собачьим вальсом». У папы не было музыкального слуха, он сам шутил, что ему в детстве «медведь на ухо наступил», но он любил, когда пели. Он прекрасно читал и стихи, и прозу. Мы любили слушать его чтение, уже и будучи взрослыми. Когда собирались гости, его частенько просили что-нибудь прочитать. Его любимым поэтом был А.К. Толстой, и он обычно читал «Поток-богатырь», «Садко» или что-нибудь из его баллад и юмористических стихов. И была одна песня, которую он исполнял, «Птичья свадьба», но исполнял он ее как речитатив, причем на разные голоса. Имитировать голоса он тоже умел, и очень неплохо. Знаю, что его очень уважали на работе, которой он отдавал много энергии и времени. У него, несомненно, были организаторские способности и умение общаться с самыми разными людьми: без подхалимажа с теми, кто «выше», и без зазнайства с теми, кто «ниже». Он прекрасно ладил с рабочими, с людьми менее образованными, с крестьянами в деревне. К старшим всегда относился с уважением. Любой сантехник был для него равным без панибратства. Он был обаятелен в отношениях с женщинами всех возрастов. Я встречала, уже будучи взрослой, такого рода мужчин. Это люди, при которых сразу чувствуешь себя женщиной, уважаемой и в то же время привлекательной. Чем это достигается, я даже сказать не могу. Никаких необычных комплиментов, ни явного ухаживания, а вот что-то такое особенное в том, как с тобой говорят, как подадут пальто, как отодвинут стул, чтобы ты села, как подадут руку и т. п. Всё это было в папе. Знаю, что все мои подруги, начиная со школьных и университетских, были от него в восторге.

С огромным уважением и любовью относился он к маме. Я не помню случая, чтобы он ушел из дома, не поцеловав ее. Даже если они ссорились (чего не бывает), я ни разу не слышала, чтобы он повысил голос. Иногда он ворчал по какому-нибудь поводу, но это чаще относилось к нам и очень редко к маме. Что касается нас, детей, то мне казалось, что он нас никогда не наказывал. Во всяком случае, мне от него никогда не попадало. Он меня не только никогда пальцем не тронул, но даже и не ругал никогда. Когда я уже училась в старших классах и в университете, он иногда со мной беседовал, если считал, что я в чем-то не права. Но если я провинилась, больше всего меня пугали мамины слова: «Я скажу папе». Почему? Ведь никакого наказания не последовало бы. Видимо, было просто стыдно. Брата26 он иногда ругал. Ира говорила, что он его иногда и наказывал, даже ремнем. Но я этого никогда не видела.

Папа с нами играл, хотя и не очень часто, так как был много занят на работе. Помню, что вечерами до войны мы обычно оставались после чая за столом и часто играли в «шарады», «загадки», а в праздничные дни, если были гости, все вместе играли в «чепуху», «испорченный телефон», летом играли в саду в крокет. Играли также в лото, домино и карты. Папа даже в самые детские игры играл увлеченно. Уже в Электростали во время войны папа научил нас с Ирой играть в преферанс, и мы эту игру полюбили и потом частенько разыгрывали пульку по-семейному, без денег.

Папа очень любил рисовать и в свободное время с удовольствием занимался этим. Сначала акварелью и карандашами, а потом уже в довольно позднем возрасте начал писать маслом. Он любил рисовать жанровые сцены, портреты, реже пейзажи и натюрморты. Несмотря на несовершенство техники, рисунки его были живыми, содержательными и яркими. Иногда по нашей просьбе он делал иллюстрации к каким-нибудь сказкам или рассказам, рисовал забавные карикатуры. Любовь к рисованию он привил и нам. Мы все рисовали в меру своих возможностей и способностей и очень любили это занятие.

Книгочей и книголюб, папа собрал прекрасную библиотеку. Нам никогда не приходилось бегать в поисках книг, нужных для школьной и даже вузовской программы, хотя, конечно, мы были записаны в библиотеки и брали там книги. Если папе попадалась интересная, увлекательная книга, он способен был читать ее хоть до утра. «Как гимназист третьего класса», – шутила мама. Помню, как однажды уже в Лосинке27 (папе тогда было 54 года) мама стала уговаривать его лечь спать, он ответил: «Подожди, у меня тут на бочке с порохом сидят». Видимо, читал что-то из приключенческой литературы. Он всегда интересовался политикой, читал газеты, часто вступал в обсуждения и даже споры с нами по поводу разных вопросов современности.

Несмотря на полноту (а папа был очень полный, одно время при среднем росте он весил около ста килограммов), папа был «легким» на ногу. Ходил он не очень быстро, но легко, обувь носил подолгу. Ходить с ним было интересно. Я помню наши с ним прогулки в лес за грибами и особенно наши поездки в Москву, когда я уже стала постарше. Мы ездили с ним гулять в Сокольники в парк, ходили в театр, а также в разные московские церкви. Он хорошо знал Москву и обычно рассказывал обо всем, что мы видели. Так я познавала историю и архитектуру Москвы, а также историю нашей Церкви в послереволюционный период.

У папы была поговорка: попа и в рогожке узнаешь. Это в полной мере относилось к нему. Не имело никакого значения, в чем он одет. В ватнике он выглядел так же элегантно, как в костюме-тройке или в пальто с каракулевым воротником. Он любил хорошие добротные вещи. Всегда говорил: «Мы не настолько богаты, чтобы покупать дешевое». При этом его не тянуло к роскоши, а именно к добротности. Мне кажется, что в нем была та главная черта, которая отличает истинного интеллигента от просто образованных людей и тем более от снобов, стремящихся выделяться своей якобы культурой. Он никогда слепо не следовал моде, но всё, что он покупал себе, маме, мне, всегда было красиво, не противоречило модному направлению, было удобно и шло. Забавно, но о фасоне платья, которое я собиралась шить, я советовалась с ним, а не с мамой. Да и выбирать материю или что-нибудь из одежды шла тоже с ним. При этом мне доставляло удовольствие смотреть, как он это делает и как его обслуживают. Он производил впечатление на продавцов, хоть и не покупал много или очень дорогое. Единственным человеком, который так же себя вел и производил такое же впечатление, на моей памяти, был Григорий Федорович28. Впрочем, я бы сказала, что при всей разнице характеров у них было много общего.

Папа, как я уже писала, иногда ворчал. Что же его раздражало? Как мне помнится, больше всего не любил он беспорядок. Так, он мог рассердиться и наворчать на нас за то, что мы на его письменном столе неправильно положили карандаши или передвинули счеты. Не любил неаккуратности, неряшливости. Его обувь всегда была чистой, причем за этим он следил сам. Не помню, чтобы он хоть раз плохо отозвался о качестве еды, но отсутствие ножа или салфетки около его прибора могло вызвать его недовольство. К счастью, мама сама была человеком очень аккуратным и внимательным, и подобные «промахи» бывали очень редки.

До 1954 г. папа был довольно здоровым человеком. Болел иногда ангиной или гриппом, но без каких-либо последствий и осложнений. Но вот в 1954 г. у него был первый довольно сильный приступ стенокардии, а в 1955 г. первый инфаркт. Это было как-то неожиданно для всех нас. Мы привыкли видеть папу здоровым и сильным. Я помню, какие тяжелые вещи он носил и передвигал, на боли в сердце никогда не жаловался. Но так случилось. Второй раз он снова был тяжело болен летом 1961 г. Высокое давление, гипертонический криз и снова стенокардия. Осенью того же года у него снова был инфаркт, после которого он фактически не поднялся. В феврале 1962 г. у него был инсульт, и 13 марта он скончался, не приходя в сознание, в больнице и у меня на руках. Так получилось, что мы с Ирой приехали по вызову за три дня до его кончины, были всё время в больнице, где была и мама. В тот момент, когда его сердце перестало биться, Ира уехала к родственникам, а мама отошла позвонить по телефону, и около папы я была одна.

Похоронили папу в Устье29. Так решила мама. На том же кладбище возле церкви были похоронены дедушка Иван, мамины родители и тетя Аня30. Потом там же похоронили мы и маму. Лежат они рядом. На это кладбище, как рассказывала мама, они с папой ходили гулять, когда приезжали в Устье, и папа шутил: «Пойдем, погуляем в парке культуры». Мир праху его.

 

* * *

Наша мама, Татьяна Сергеевна Захарова, в девичестве Павлова, родилась 9 января 1894 г. Родина ее – село Устье Владимирской области. Я гораздо меньше знаю о мамином детстве, чем о детстве папы. Знаю, что жила их семья в селе. Около 1900 г. ее взяли в гимназию, которую организовала какая-то знатная дама как акт благотворительности для крестьянских девочек. Мама хорошо училась и окончила гимназию с золотой медалью. После окончания гимназии она училась на Бестужевских высших женских курсах в Москве31, где в это время жила ее старшая сестра Анна Сергеевна. Мама училась на физико-математическом факультете. Революция застала ее в Москве. Время было и тяжелое, и страшное, так что оставаться в Москве было опасно. Мама сначала какое-то время поработала в школе в Вышнем Волочке32, потом вернулась в Устье и была направлена на работу в начальную угорскую школу, где познакомилась с папой и вышла за него замуж. После рождения сына она перестала работать и была, как тогда называли, домашней хозяйкой. Перед началом войны, когда мы жили уже в Электростали, мама поступила на работу в детскую библиотеку, потом во время войны перешла во взрослую библиотеку, но в конце 1943 г. уволилась с работы. Причиной ухода была моя болезнь. После мама нигде не работала, но помню, что она иногда подрабатывала шитьем платьев и блузок дома. В этом иногда помогала ей и я, так как я хорошо вышивала крестиком и гладью. Расплачивались с нами продуктами. Первым моим заработком была банка сгущенного молока. Сейчас нашим детям, а особенно внукам, наверное, трудно представить, какое это было счастье.

Образование мама получила хорошее. Во всяком случае, она неплохо знала французский язык, которому и нас обучала, могла помочь в приготовлении уроков не только по математике, знала литературу. Мама не получила музыкального образования, но она любила музыку, особенно оперу. У нее был хороший музыкальный слух, небольшой, но приятный голос. Дома, занимаясь какой-нибудь работой, она часто напевала. Помню ее колыбельные песенки, которые я выучила с детства и пела сама сначала куклам, потом детям и внукам. Когда собирались гости, ее иногда просили спеть, чаще всего старинные романсы.

Мама была чуть выше среднего роста, худенькая, всегда в одном и том же весе. В молодости, судя по фотографиям, была хорошенькой и до глубокой старости сохранила какое-то особенное выражение в лице, особую внешность, стройность фигуры, легкость в походке. Ее никогда не называли бабушкой или старухой. Она была пожилой женщиной. Никогда я не видела маму растрепанной или неряшливо одетой. Халат она надевала только рано утром, когда вставала и шла умываться. А к завтраку выходила уже одетая в платье, домашнее, но всегда аккуратное. Эту привычку сохранила она до конца жизни.

Мама никогда ни на что не жаловалась. Я ни разу не слышала, чтобы она сказала «я устала». Она первая вставала и последняя ложилась спать. Готовила, убирала, воспитывала нас. В доме всегда был порядок. Перед праздниками не было суеты. Мама говорила, что убирать надо каждый день, тогда перед праздниками не будет необходимости делать «генеральную уборку». Всё делать она умела как-то незаметно. Мама учила нас вышивать, вязать, шить, от нее мы получили и первые уроки чтения и письма, причем довольно рано. Никто из нас не начинал учиться в школе с первого класса. Игорь поступил сразу во второй класс, Ира – в четвертый, я – в третий. Домашними делами в доме мы занимались ограниченно: должны были сами убирать постели, поддерживать порядок на своих столах и в тумбочках, иногда нам доверяли и другие мелкие работы, например, вытереть пыль или погладить белье (обычно простое: полотенца, носовые платочки). Мама считала, что для того, чтобы мыть пол и стирать белье, не надо кончать университетов. Но и бездельничать нам не разрешалось. Наверное, поэтому ни я, ни Ира не можем просто лежать на диване, уставившись в потолок, и даже телевизор часто смотрели с работой в руках (пока позволяло зрение). Мама прекрасно готовила. Превзойти ее в приготовлении ряда блюд просто невозможно (хоть догнать бы!). Ее пироги, булочки, торты, котлеты, супы до сих пор вспоминают знакомые.

У мамы была прекрасная речь, правильная, без какого-нибудь диалектного налета. Это был великолепный русский литературный язык. Она хорошо читала вслух, хотя и не так эмоционально, как папа. Мама признавалась, что про себя она читает так же, как вслух: с ударением, с паузами и интонацией. Поэтому про себя она читала более медленно, чем отличалась от нас, так как мы, папа, Ира и я, глотали книги.

Как мне казалось, мама была строгой матерью. Я помню, что сама ее иногда побаивалась, так как непослушание или какой-нибудь проступок влекли за собой наказание. Впрочем, наказывалось далеко не всё, за что иногда влетает детям. Так, разбитая чашка, сломанная игрушка, разорванная или испачканная одежда, опрокинутая на стол еда никогда не наказывались. Чаще мама сама успокаивала нас в этих случаях, считая, что мы сами уже расстроены и, так сказать, наказаны происшедшим. Попадало от мамы чаще Игорю и мне и очень редко Ире. Вероятно, Ира была более послушной и спокойной девочкой. Но однажды мама рассказала мне, что Ира никогда не просила прощения за содеянное и мама сама сдавалась первая. Главное наказание, на мой взгляд, было самое страшное. «Я не буду с тобой разговаривать», – говорила мама и могла выдержать это два-три дня. Я ломалась максимум через два дня и со слезами просила прощения. Часто мне казалось, что я несправедливо наказана: что-то не так сказала, вышла без спросу за ворота, нагрубила. Впрочем, последнее было весьма редко, да и грубость моя по сравнению с тем, что говорят наши дети и внуки, была совершенно невинной. Так, однажды, когда мне было лет шесть, на какой-то мамин вопрос я ответила «ну», за что была наказана. Физических наказаний к нам не применялось. Меня мама никогда не била, в угол нас тоже не ставили. Впрочем, Игорю иногда и попадало. Как-то раз я увидела, что мама била его линейкой. За что попадало Игорю, я не знаю, так как подобные вопросы громко не обсуждались. По-видимому, мама считала, что и с провинившимися детьми следует вести только индивидуальную работу.

Были запреты. Так, я не могла без разрешения уйти из дома, почти до учебы в университете должна была всегда говорить, куда я иду, зачем и с кем. Это, конечно, не значит, что я пунктуально выполняла эти требования, частенько и обманывала. Боялась. И, наверное, зря. Так, много позже, в годы моей зрелости, уже после смерти папы, я поняла, что маме можно говорить всё, и, даже если она была не согласна с моими поступками или взглядами, она старалась их понять. Некоторые наши шалости вообще не наказывались и вызывали мамин смех. Однажды, когда мне было лет пять и родители куда-то ненадолго вышли, я аккуратно разрезала ножницами мережки на занавесках и салфеточках, но мне за это не попало, а мама долго смеялась над моим объяснением: «А зачем вы все ушли?». То же самое было, когда я зеленкой разрисовала себе ноги и боялась это показать или искупала котенка в бочке, выбросила из окна куклу и т. п. Думаю, что наказывали меня за дело. Но страшное мамино наказание (не разговаривать) было самым ужасным для меня. И я еще в детстве поклялась, что никогда не буду его применять. Кажется, слово это я сдержала.

Я уже писала, что мама всю жизнь была худенькая. И ела она очень мало. Папа шутил, что, когда они поженились, он боялся, что его жена умрет от истощения: так мало она ела. В еде она была неприхотлива, ни от чего не отказывалась, но ела как-то без особого аппетита. А любила она чай и, как ни странно, сладкое и сдобное, конечно, в очень ограниченном количестве. И с удовольствием съедала кусочек торта или хорошую конфету. Когда я уже училась в университете, я со стипендии всегда покупала что-то вкусное в этом плане: какой-нибудь необыкновенный торт, или пирожное, или хорошие конфеты, зная, что маме это доставит удовольствие. Еще помню, что она с удовольствием съедала кусочек черного хлеба с маслом.

Нельзя сказать, что у мамы было хорошее здоровье. У нее рано испортились и пропали зубы, был варикоз, из-за которого она никогда не ходила без чулок, неважное зрение (у нее был астигматизм). Бывали у нее и головные боли. Но мы как-то и не замечали ее болезней, то есть для нас она всегда была здоровой и никогда не болела до самого солидного возраста, так как она никогда не жаловалась и не говорила о своих болезнях. Это уже потом, взрослая, стала я понимать, что не всё в порядке у нее со здоровьем. Мы никогда не видели, чтобы она лежала и тем более спала днем. Всегда чем-то занята, всегда в делах. Отдыхала она всегда активно. Читала, ходила с нами в лес или в парк, играла в какие-нибудь настольные игры вместе с нами. В карты играла без азарта, а когда проигрывала, то смеялась над своим неумением. В некоторых ситуациях, когда другие сердятся или расстраиваются, мама не только сохраняла спокойствие, но умела обратить неприятность в шутку, забавный казус. Запомнился один случай, произошедший в Электростали во время войны. На улицах тогда никакого освещения не было, а вдоль тротуаров были канавы. Время было осеннее, канавы полны водой. Папа зашел за мамой на работу, и они отправились домой. И в темноте попали в канаву. Папа расстроенный, сердитый, а мама, придя домой, рассказывает и хохочет: «И мы так торжественно, под ручку влезаем в канаву и сначала продолжаем идти». Не часто мама смеялась, но уж если смеялась, это был искренний и хороший смех. Плакала она тоже редко, да и то тайком. Можно было только по глазам заметить, что она плакала. Вообще, на проявление чувств она была скуповата. А уж говорить о всякого рода переживаниях своих и совсем не любила. Случалось это крайне редко, и уже тогда, когда мы стали совсем взрослыми.

Родители наши довольно часто переезжали, о чем я уже рассказывала, когда писала о папе. Последним местом их жизни был город Бабушкин (Лосинка), который вскоре вошел в черту Москвы. После смерти папы мама осталась жить одна. К нам она приезжала, гостила по два-три месяца. В 1963 г. мы отправили к ней мою дочь Ксану (ей в это время было шесть лет), и она прожила у нее до весны 1969 г. В это время мы с Ирой жили в Омске. Мы звали маму переехать в Омск, тем более, что московскую квартиру поменять на омскую было очень просто. Но она отказалась. В 1974 г. она была в Омске, уехала от нас в конце июня. А 13 сентября ее не стала. О ее кончине мы узнали от соседей. Умерла она одна, так, как прожила всю жизнь – никогда никого не обременяя, ни на кого не перекладывая своих горестей, тревог, забот, болезней. Похоронили мы ее в Устье, рядом с папой. Мир праху ее.

 

* * *

У моих родителей нас было трое. Кроме меня, старший сын Игорь, родившийся 24 апреля 1922 г., и дочь Ирина (родилась 7 декабря 1923 г.).

После рождения сына мама ушла с работы. Маленький Игорь часто болел. Видимо, у него была диспепсия, но тогда это называли как-то по-другому. Что сохранилось в моей памяти о брате? Помню его мальчиком 13–14 лет. Это было, когда мы жили в Ногинске. Они с Ирой учились в школе в одном классе. Игорь увлекался самыми разными вещами: фотографией, радиотехникой, музыкой, рыбалкой, коньками и т. д. Он, не имея музыкального слуха, хорошо играл на мандолине, даже выступал на концертах с каким-то оркестром. Неплохо рисовал акварелью. Был достаточно техничен, так как сам собрал радиоприемник. По общему мнению, он был способным мальчиком, но слишком многим увлекался. В результате победила авиация. В 1939 г. (мы жили тогда в Электростали) он, не окончив школы, поступил в аэроклуб, а потом в летную школу. Оттуда он сразу же попал в армию, на фронт, в десантные войска. В окружении под Ржевом тяжело заболел, в конце 1942 г. попал в госпиталь под Свердловском и там скончался в апреле 1943 г. Из госпиталя он нам написал не сразу да и писал уже не сам, а кто-то под диктовку. Пока папа хлопотал о возможности поехать к нему, а тогда это было не так просто, его не стало. И был ему тогда всего 21 год. Так он и остался в моей памяти: большой, добрый, очень ласковый с мамой, немножко взбалмошный. Меня он очень любил, таскал на руках, никогда не обижал. Если приезжал домой из летной школы, а потом раза два уже с фронта, всегда привозил мне какой-нибудь сувенир: платочек, игрушку. Перед отъездом на фронт Игорь познакомил нас со своей невестой, звали ее Клодя (сокращенное от Клавдия). Она, как и мама, работала в библиотеке, а жила с двумя тетками, которые вскоре уехали в эвакуацию. По предложению моих родителей она какое-то время жила у нас. Потом она тоже уехала, и весть о смерти Игоря пришла уже после ее отъезда. Мне она очень нравилась, я просто была в нее влюблена. Внешность ее забылась. Помню только, что она носила очки и у нее были темные волосы. О ее дальнейшей судьбе мы ничего не знаем, так как после нашего письма об Игоре она ответила нам всего один раз, а потом и связь оборвалась.

Сестра моя Ирина Витальевна Захарова (девичью фамилию она сохранила и после замужества) закончила среднюю школу с похвальной грамотой и правом поступать в вуз без экзаменов. Медалей тогда еще не была. Когда поступала в МГУ на исторический факультет, у нее еще не было паспорта, так как 16 лет ей исполнялось только в декабре. С ней ездил папа, чтобы помочь утрясти этот не совсем обычный случай. Ее приняли безоговорочно.

Фото 5

В 1941 г., когда началась война, она летом была мобилизована на тыловые работы (так тогда это называлось) – сначала на уборку урожая, потом на погрузку товарных вагонов. Грузили в них горячий торф. Зимой 1941–1942 гг. университет эвакуировали в Ташкент, но Ира не поехала, не хотела расставаться с нами. Устроилась работать в милицию в паспортный стол33. Когда университет вернулся из эвакуации, Ира восстановилась. Специализировалась она на отделении этнографии. После окончания учебы была оставлена в аспирантуре34, диссертацию писала по этнографии казахов, в 1950 г. уехала в Алма-Ату, где работала в Академии наук на кафедре этнографии35. В 1952 г. Ира защитила кандидатскую диссертацию36 и осенью того же года вышла замуж за Николая Яковлевича Третьякова. У них родились два сына: Сергей (1953 г.) и Евгений (1955 г.). В 1960 г. они переехали в Омск, куда пригласили Николая. Ира через некоторое время устроилась на работу в Омский государственный педагогический институт сначала почасовиком, потом доцентом на историческом факультете. Около пяти лет работала заведующей кафедрой всеобщей истории. После ухода на пенсию из института уволилась, и ее пригласили на работу на должность старшего научного сотрудника37, которым она и проработала до 2004 г.

 

* * *

Моя дочь, Ксения Степановна, родилась 7 марта 1957 г., по образованию филолог, по призванию художница. У нее есть сын, Максим Николаевич Малаховский (родился 1 сентября 1976 г.), и внучка Алиса, которая родилась 12 ноября 2007 г. Мой сын, Михаил Степанович Захаров, родился в 1960 г., закончил Омский институт физической культуры и спорта, после службы в армии уехал в Пятигорск, где вскоре сменил футбол на работу массажиста. Женат на очаровательной женщине, спортсменке, гимнастке, Наталье Викторовне, урожденной Смирновой. У них два сына: Евгений (родился 4 сентября 1986 г.) и Иван38 (родился 10 января 1996 г.). Моя сестра, Ирина Витальевна Захарова, имеет двух детей. Старший, Сергей Николаевич Третьяков, родился 3 сентября 1953 г., женат, детей не имеет. Младший, Евгений Николаевич Третьяков, родился 29 марта 1955 г., женат, имеет трех детей: Виктора (1977 г. р.), Дарью (1982 г. р.) и Екатерину (1985 г. р.). У Виктора есть дочь Виктория (родилась в ноябре 2007 г.), у Екатерины – сын Николай (родился в июле 2006 г.).


Примечания

1 Ольга Витальевна Захарова (1930–2010) – филолог, тюрколог. Кандидат филологических наук, доцент. Окончила восточное отделение филологического факультета Московского государственного университета. Работала во Фрунзе (ныне Бишкек), в Киргизском государственном университете, и Омском государственном педагогическом институте (университете). Похоронена в Пятигорске. Сестра И.В. Захаровой.

2 Николай Яковлевич Третьяков (1926–1989) – известный омский живописец, график, художник монументально-декоративного искусства. Родился в с. Малая Черга Шебалинского района (Горно-Алтайский автономный округ), окончил Алма-Атинское театрально-художественное училище им. Н.В. Гоголя по классу живописи. Муж И.В. Захаровой.

3 Степан Владимирович Парахин (1930–?) – первый муж О. В. Захаровой. Родился в Новокузнецке, окончил Алма-Атинское театрально-художественное училище им. Н.В. Гоголя по классу живописи.

4 Ирина Витальевна Захарова (1923–2014) – этнограф, внесший исключительный вклад в этнографическое исследование народов Центральной Азии и, по сути, создавший в Казахстане этнографическую научную школу. Кандидат исторических наук. Область научных интересов – этнография уйгуров, казахов (в основном материальная культура), история этнографической науки в Казахстане, Западной Сибири. В 1993–2004 гг. – старший научный сотрудник сектора исторического музееведения Омского филиала Объединенного института истории, филологии и философии СО РАН.

5 Татьяна Сергеевна Захарова, в девичестве Павлова (1894–1974) и Виталий Иванович Захаров – родители И.В. и О.В. Захаровых. См. о них подробнее в главе «История нашей семьи».

6 Солоха, мать кузнеца Вакулы из повести Н. В. Гоголя «Ночь перед Рождеством», «так умела причаровать к себе самых степенных козаков... что к ней хаживали и голова, и дьяк... и козак Корний Чуб, и козак Касьян Свербыгуз».

7 Многие годы Ольга Витальевна была деканом заочного отделения филологического факультета.

8 Вильям Янович Озолин (1931–1997) – автор шести поэтических сборников, журналист, родился и в 1950–1970-х гг. жил в Омске.

9 Виталий Васильевич Попов (1935–1987) – в 1962–1979 гг. сотрудник редакции омской газеты «Молодой сибиряк», писал также стихи и рассказы, публиковавшиеся в центральных журналах, региональных альманахах и сборниках, автор сборника рассказов «Среди людей» (1986).

10 Михаил Степанович Захаров (родился в 1960 г.) – сын О.В. Захаровой, подробнее о нем см. в главе «Наша семья».

11 Областной институт усовершенствования учителей, ныне – Институт развития образования Омской области.

12 Геннадий Арсентьевич Штабнов (1927–1989) – омский художник-«шестидесятник», эпический живописец, в соавторстве с Н.Я. Третьяковым создал рельеф на фасаде Дворца культуры им. Ф.Э. Дзержинского (сейчас культурный центр Управления внутренних дел по Омской области).

13 Валентин Васильевич Кукуйцев (1922–2011) – известный сибирский художник, пейзажист, заслуженный художник РСФСР. В Омске с 1954 г. В соавторстве с Н. Я. Третьяковым в Омске выполнил роспись интерьера кафедры борьбы в Институте физкультуры и банкетного зала ресторана «Маяк».

14 Станислав Кондратьевич Белов (1937–1989) – омский художник-график, заслуженный деятель искусств РСФСР, сын известного сибирского художника К. П. Белова.

15 Николай Третьяков. В пространстве мечты: монументально-декоративное искусство Омска 1960–1970-х гг. Омский областной музей изобразительных искусств им. М. А. Врубеля.

16 «Живопись Николая Третьякова. Избранное». Омский областной музей изобразительных искусств им. М. А. Врубеля.

17 Документально не подтверждается. Возможно, это ошибка памяти мемуаристки.

18 Григорий Федорович Олифиров (1924–1995) – второй муж О.В. Захаровой, директор Омского нефтезавода с 1953 г.

19 Анна Саитовна Вашук – коллега О.В. Захаровой по работе в Киргизском государственном университете (1950–1960-е гг., Фрунзе, ныне Бишкек).

20 Угор – село Владимирского уезда Владимирской губернии.

21 Александр Иванович Введенский (1889–1946) – один из лидеров обновленческого движения Русской православной церкви в 1922–1946 гг. Постоянный член обновленческого Священного Синода, ректор Московской богословской академии, с 1941 г. «первоиерарх православных церквей» в СССР.

22 Города: Лакинск – в Собинском районе на востоке Владимирской области, Тейково – административный центр Тейковского района Ивановской области, Иваново – административный центр Ивановской области, Ногинск – административный центр Ногинского района Московской области.

23 Электросталь – город областного подчинения в Московской области.

24 Неустановленное лицо.

25 Люберцы – административный центр Люберецкого района Московской области.

26 Игорь Витальевич Захаров (1922–1943) – брат И.В. и О.В. Захаровых, подробнее о нем см. в главе «Наша семья».

27 Ныне – Лосиноостровский район Москвы.

28 См. примечание 18.

29 Устье – село в Собинском районе на востоке Владимирской области.

30 Анна Сергеевна Базанова, в девичестве Павлова (около 1875–1961), – тетка И.В. и О.В. Захаровых, единокровная сестра их матери, Т.С. Захаровой.

31 Непонятное несоответствие. Одно из первых женских высших учебных заведений в России – Бестужевские высшие женские курсы (1878–1918) на протяжении своего существования находились в Санкт-Петербурге (Петрограде), но физико-математического отделения там было.

32 Вышний Волочек – город, административный центр Вышневолоцкого района Тверской (в 1935–1992 гг. – Калининской) области.

33 Точнее – учетчиком ВУС (военно-учетного стола) Городского отделения милиции (Электросталь Московской области).

34 Окончила исторический факультет Московского государственного университета в 1945 г., аспирантуру при Московском отделении Института этнографии Академии наук СССР (1946–1950).

35 В 1950–1960 гг. младший, затем старший научный сотрудник Института истории, археологии и этнографии Академии наук Казахской ССР (Алма-Ата).

36 Кандидатская диссертация «Материальная культура уйгуров Советского Союза» защищена на Ученом совете Института этнографии АН СССР (Москва) 10 июня 1952 г.

37 Старший научный сотрудник сектора исторического музееведения Омского филиалаОбъединенного института истории, филологии и философии Сибирского отделения РАН.

38 Иван был духовно очень близок с Ольгой Витальевной. Она оказала огромное влияние на его интересы, в том числе и филологические. Неудивительно, что младший внук пошел по стопам бабушки. Иван поступил в Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ) в Москве, на факультет мировой экономики и мировой политики (школа востоковедения, направление «японистика»). Он изучает японский язык и мечтает его преподавать.

 

Публикацию подготовила Е.Ю. Смирнова.

 

Список иллюстраций

Фото 1. Ирина Витальевна Захарова с сыном Сергеем. Казахстан, Алма-Ата. Середина 1950-х годов.

Фото 2. Ирина Витальевна Захарова с сыном Евгением. Казахстан, Алма-Ата. Конец 1950-х годов.

Фото 3. Николай Яковлевич Третьяков и Ольга Витальевна Захарова. Омск. Набережная р. Омь. Конец 1960-х гг.

Фото 4. Сестры Ирина Витальевна и Ольга Витальевна Захаровы. Омск, 3 августа 2008 г.

Фото 5. Татьяна Сергеевна и Виталий Иванович Захаровы – родители И.В. и О.В. Захаровых. Москва. Не позднее 1962 г.

 

Фотографии родителей и И.В. Захаровой из личного архива И.В. Захаровой (Омск); О.В. Захаровой и Н.Я. Третьякова из личного архива М. С. Захарова (Пятигорск); сестер Захаровых из личного архива Е.Ю. Смирновой.

 

К содержанию номера      >>>

 

© Сибирский филиал Института наследия. Омск, 2014-2024
Создание и сопровождение: Центр Интернет ОмГУ